Красное колесо. Узел IV. Апрель Семнадцатого - Солженицын Александр Исаевич

Говорил, а что ж? — тут половина статистов. Свои же кадеты — Шингарёв, Мануйлов, разве не статисты? Рохли. И Коновалов, и Годнев, и чёрный Львов. (Да они же и остаются все на местах.) А действующий нерв — это Керенский-Некрасов-Терещенко, это малый ведущий кабинет, решают только они, и ими запутан слабодушный князь. (Кто из них омерзительней — даже трудно сказать.)

Естественно, именно эти и стали возражать. Те трое наговорили резкостей один за другим, а Львов миротворно (и притворно, он лицемер, оказывается) призывал кадетов стать выше партийных интересов и пренебречь узкими партийными лозунгами.

А Милюков, всё сжимая тяжелеющую голову руками, не в первый раз подумал, но в первый раз так ясно и окончательно: они — в заговоре! Они — давно в скрытом тайном заговоре, может быть масонском, может быть личном, ещё от первых дней марта, и даже ещё прежде. Заговорно они тянули друг друга во Временное правительство, а Павел Николаевич, формируя кабинет, свалял большого дурака. Заговорно они все недели и подпиливали свалить Милюкова, и они же лансируют кандидатуры взамен. Керенский с Терещенкой видно давно согласились захватить себе министерство военное и иностранных дел. А князь Львов — и исконный предатель, он предал и в Выборге, — и как можно было простить ему то? И вот — повторяется снова.

Ещё не толкали прямо в шею, ещё не говорили прямо „уходите прочь!” — но вот и Керенский прямыми словами предложил ему: взять портфель министра просвещения.

К счастью, Павел Николаевич, говорят, никогда не краснеет. А тут — всякий бы на его месте налился кровью и взорвался: этот сопливый мальчишка как ударил в лицо. От кого услышать? — от этого!..

Нет, не взорвался Павел Николаевич — и не открылся им беззащитно, что это — обидно, унизительно, не по его масштабу. Он в последние дни переработал в себе это оскорбление и выдал теперь в ответ безукоризненный аргумент: не потому отказываюсь, что из гордости. Но даже меняя портфель и оставаясь в кабинете, я не освобождаюсь от ответственности за творимую внешнюю политику. Но и не могу этой ответственности нести, ибо задачи внешней политики теперь будут поставлены не так, как я хотел бы их ставить. Эта постановка — вредна и опасна для России.

(И ещё ж одна нелепость: от Терещенки освобождаются финансы — и туда переставят негодного Мануйлова?..)

Нависало, нависало в тяжёлом воздухе, что отставка Милюкова решена бесповоротно.

Министрами — решена. Советом — решена. Но — ещё можно не уходить?

Но — как остаться? Тогда надо — громко призвать общество, своих бесчисленных почитателей? Вызвать ещё один уличный отпор, как призвал кадетский ЦК 21 апреля?

Нет, это было — не амплуа Милюкова. Таких действий — он не мог...

Да и ЦК уже на этом не сойдётся.

А тогда — что же?

От него зависело: гордо уйти самому, прежде чем унизительно исключат.

Много в жизни приходилось Павлу Николаевичу делать неуклонных заявлений — но это он высказал, около полуночи, ещё с предельной твёрдостью: что ввиду расхождения с большинством кабинета — не считает возможным оставаться на посту министра — и покидает правительство!!

И — не раздалось уговоров...

Отодвинул стул. Встал, собирая свою папку.

Кажется, растерянное лицо было у Шингарёва, но и он, и Мануйлов остались сидеть.

И — просто вот так, молча, и выйти. Сразу — и уйти!

Но воспитанность требовала — обойти всех коллег с рукопожатиями, в том числе и мерзавцев.

Обходил.

Когда дошла очередь до князя Львова — тот удерживал руку Павла Николаевича и бессвязно лопотал что-то вроде:

— Да как же?.. Да что же?.. Нет, не уходите!.. Да нет, вы к нам вернётесь.

Павел Николаевич холодно отнял у него руку:

— Вы были предупреждены!

И — вышел.

Стук двери — отметил конец первой эпохи Российской Революции.

И вспомнил гучковскую веру в чудо. А если — случится чудо? И — вернут?

Лакей подавал ему пальто, шляпу, — скользнула вдруг мысль: а может, была какая-то ошибка в его аргументах о проливах? Может быть, не надо было ему уж так настойчиво держаться за Константинополь? Как ни аргументируй — а идея-то не кадетская, это у него от обильных балканских связей. И от панславизма.

158

Всё складывается великолепненько: угрюмый Гучков ушёл, вечная бонна Милюков обречён (хотя ещё может опомниться и схватиться за портфель просвещения), — правительство расчищается. Сейчас начнётся золотой период нашей революции! Социалисты только укрепят правительство, Керенский — и хочет, и будет премьером, а Николай Виссарионович, в тесном установившемся соединении с ним — советчика, информатора, посредника, а когда надо глашатая, — уже и сейчас давно не рядовой министр, а впереди ждёт нечто крупнее. Речи Некрасова захватывают революционную публику своим неизменным, несравнимым оптимизмом и энергией, но как раз тут он и не делает над собой усилий: он и действительно неиссякаемый оптимист, он и действительно предельно энергичен, „американская складка” говорят о нём, — и он сам так понимает. Таких-то людей, как он, в России мало — и Некрасов заслуженно выходит на вершины её.