Королева эпатажа - Арсеньева Елена

…Светлое атласное платье с большим декольте, модный тюрбан (именно Павел Николаевич настоял на том, чтобы его водрузили на голову Авроры), дорогой соболиный палантин… Изумительные черты, совершенная линия покатых плеч, точеная шея… Портрет был написан Карлом Брюлловым в Петербурге в 1837–1838 годах.

(Кстати, интересна его судьба. Портрет находился в Италии на вилле Пратолино, которой до 1955 года владела Мария Павловна Демидова, в замужестве Абамелек‑Лазарева, внучка Авроры Карловны. Вилла досталась по наследству ее племяннику из рода Карагеоргиевичей. Потом вилла была продана, и все фамильные портреты остались в югославской королевской семье Карагеоргиевичей. В 1995 году портрет попал на аукцион «Сотбис». Торг за него напоминал настоящее сражение, ведь портреты кисти Брюллова очень редки на аукционах. Самыми серьезными покупателями, кроме Галины Вишневской, были заведующая отделом XVIII — начала XIX веков Третьяковской галереи Людмила Маркина и известный коллекционер Валерий Дудаков, представлявший один из банков, который был самым упорным соперником. В итоге портрет купила Галина Павловна Вишневская за 120 тысяч фунтов стерлингов, и ныне он находится в ее зарубежном собрании.)

Но вернемся в девятнадцатый век.

Демидов обращался с женой, как с драгоценной игрушкой, и дорого он дал бы, чтобы проникнуть за неподвижную маску ее красоты! Впервые Демидов понял, что не совсем безразличен жене, когда упал с лошади и сильно растянул связки. Целый месяц ему пришлось проваляться в постели, и Аврора, отсылая прислугу, проводила все время рядом с ним…

Вскоре родился сын, и Аврора настояла, чтобы его назвали в честь отца — Павлом. И тогда Демидов возблагодарил императрицу, которая когда‑то уговорила его жениться на своей прекрасной, печальной фрейлине.

Никто из них не думал о роке. Никто не ждал беды. Однако вдруг началась у Павла Николаевича горячка.

Чахотка плюс костный туберкулез… Болел Павел Николаевич всего только месяц. Уже с трудом удерживая карандаш, он написал на книге: «Моя любимая Аврора!» Это он рано утром, придя ненадолго в сознание, перед тем как отойти в мир иной, позвал жену, не замечая, что та сидит рядом…

Похорон Аврора почти не помнила — она превратилась в тень. Оставаться в особняке было тошно, страшно, холодно. Аврора приказывала день и ночь топить камины: все время зябла и не могла согреться. Она постоянно носила на руках сына, только в этом находя успокоение. Лишь миновал девятый день после кончины мужа, она уехала на Урал, в Нижний Тагил. Надо было вступать во владение делами покойного супруга. Брат его, Анатолий Николаевич, почти все время жил за границей, в Италии, помочь не мог — галерея искусств во Флоренции, которую основал, и крошечное княжество Сан‑Донато, владетельным герцогом которого он являлся, отнимали все его свободное время. Совладельцем имущества и прибылей он был лишь формально, на бумаге.

Следовало или нанять умелого директора, или… Аврора захотела попробовать вникнуть в дела сама и приняла на себя всю тяжесть управления и забот. Она ложилась спать за полночь, почти все время просиживала в кабинете, над бумагами, в обществе многочисленных управляющих и приказчиков. Разумеется, приняли вдову почтительно, но в то же время скептически. Однако вскоре все были изумлены ее неожиданной деловой хваткой!

Писатель Дмитрий Мамин‑Сибиряк записывал то, что удалось узнать о деятельности Авроры в качестве горнозаводчика: «Как никто из владельцев до нее, она умела обращаться с людьми. Она крестила детей рабочих, бывала посаженой матерью на свадьбах, дарила бедным невестам приданое, по ее инициативе построены богадельня, родильный дом, несколько школ и детский приют, стали выделять пособия при несчастных случаях».

Лето и часть осени Аврора проводила за границей и на Урале, зиму и весну — в Петербурге, в особняке на Дворцовой площади.

Она потихоньку смирилась с жизнью и начала забывать о тяготеющем над ней роке. Однако судьба как будто наблюдала за ней, чтобы нанести жестокий удар в самую счастливую, спокойную минуту.

По отзывам знавших Аврору людей, сестра ее, Эмилия Карловна, была «непритворно добра». В 1846 году, когда разразилась эпидемия тифа, Эмилия ухаживала за больными крестьянами, заразилась… и вскоре умерла. Ей было тридцать шесть лет. Хорошо знавший ее Владимир Соллогуб писал: «Графиня Мусина‑Пушкина умерла еще молодою — точно старость не посмела коснуться ее лучезарной красоты».

Горе Авроры не поддавалось описанию. Утешение в это время она находила во встречах с людьми, которые хорошо знали Эмилию и любили ее. К счастью, таких было много. Слушать восхваления (совершенно справедливые!) младшей сестры ей было необычайно приятно. Люди охотно радовали прекрасную госпожу Демидову и сами, первые, начинали разговоры о ее сестре. Но внезапно один человек начал говорить не об Эмилии, а о самой Авроре…

Звали этого человека Андрей Карамзин. Он был сыном знаменитого историка Николая Михайловича Карамзина, автора «Истории государства Российского». И при этом являлся кадровым офицером русской армии, адъютантом графа Алексея Федоровича Орлова. И следовал устному завету своего отца, историографа Николая Михайловича Карамзина, и вполне мог бы подписаться под его словами: «Служить Отечеству любезному, быть нежным сыном, супругом, отцом, хранить, приумножать стараниями и трудами наследие родительское есть священный долг моего сердца, есть слава моя и добродетель».

Андрей был сильной личностью, однако его очень мучило то, что всю жизнь — всю жизнь! — его воспринимали прежде всего как сына знаменитого отца…

Женщины обожали светлоглазого высокомерного красавца, бегали за ним и досаждали своим вниманием. Однако сам Андрей Карамзин среди сонма поклонниц предпочитал не столько красавиц, сколько по‑настоящему сильных личностей (да‑да, находились такие женщины и в те времена!), любовью которых он мог бы гордиться. Среди его любовниц была знаменитая поэтесса Евдокия Ростопчина, родившая от Андрея двух внебрачных дочерей. Любила она его страстно, до сумасшествия, и много чудесных стихов было посвящено этой любви.

Он знал. Конечно, знал… Но забыл все это ради несравненной красавицы Авроры Демидовой. Причем Андрей был влюблен в нее давно, уже десять лет, но решился заговорить о своей страсти только сейчас, когда она овдовела и когда он уже мог явиться перед ней не юношей, а зрелым мужчиной: ведь Андрей был младше Авроры на восемь лет. В те времена разница эта была почти неодолима…

Аврора выслушала его признание со странной смесью изумления и негодования. Придя домой, уже не слишком сердилась, а больше изумлялась и то и дело пожимала своими восхитительными плечами: да неужели этот красивый мужчина возомнил, что для нее еще возможно счастье?!

Она приближала к зеркалу свое похудевшее, помрачневшее лицо, всматривалась в свои вдруг оживившиеся глаза, ловила эхо голоса, все еще отдававшегося в ушах: «Люблю вас… люблю вас единственную на свете…»

Голова кружилась!

К утру Аврора до изнеможения влюбилась в Андрея Карамзина. Однако еще два месяца мучила его отказами: не из кокетства, а из страха за него же…

В конце концов согласилась, и хотя родные Андрея вовсе не в восторге были от предстоящей женитьбы, поделать они ничего не могли. А Аврора была сама себе хозяйка. Себе — и своему счастью, которое состояло отныне в Андрее Карамзине.

Фамилию, кстати, Аврора после венчания с Андреем не изменила и во всех официальных бумагах подписывалась длинно: «Аврора Демидова‑Карамзина, урожденная Шернваль», поясняя: «Я горжусь фамилиями, которые ношу!»

Почти десятилетие брака пролетело как одно счастливое, безоблачное мгновение. Супруги подолгу жили в Нижнем Тагиле, где Андрей Николаевич позаботился об открытии для рабочих столовых, школ, больниц и даже городской читальни. Именно Карамзин установил на заводах Демидова восьмичасовой рабочий день. Эта новая деятельность интересовала его необычайно, жену он любил… все предрасполагало к долгому и безмятежному счастью.