Любовь и Рим - Бекитт Лора

Они шли и шли, пока не поняли, что заблудились. Тарсия плохо знала город, а Элиар — и того хуже. Между тем звуки давно стихли и вблизи, и вдали, Рим спал, окутанный прозрачным светом луны, неясно и тускло отражавшимся от белых стен. Небо было усыпано звездами, а кое-где покрыто маленькими, блестящими, как серебро, тучками. Иногда странно вздыхал ветер, проносились неясные шорохи, и от всего этого Тарсию постепенно охватывала тихая, бездумная грусть.

— Ты стала еще красивее, — сказал Элиар, останавливаясь и глядя ей в лицо. — У тебя, наверное, кто-нибудь есть? Конечно, ты вправе не отвечать…

Тарсия улыбнулась со страдальческой нежностью, как человек, привыкший к потерям и знающий их цену.

— А с кем сегодня был ты?

Он чуть слышно вздохнул, его руки соскользнули с ее плеч.

— Эта бедная девушка — рабыня. Мы познакомились на берегу Тибра. — И, помолчав, прибавил: — Просто я понял, что слишком долго был один.

— Я тоже.

— Поверь, я прекрасно помню, как случилось, что я сам отказался от тебя! — вдруг сказал Элиар. — Тогда мне казалось, будет лучше, если ты забудешь меня, найдешь себе мужа, родишь детей. Да и я, наверное, не выжил бы, если б все время думал о тебе.

Она бросила на него быстрый взгляд, и тогда он прибавил с неожиданным жаром:

— Пойми, для меня вовсе не страшно потерять жизнь, просто я не хотел бы лишиться ее вот так, на арене, под крики толпы!

Элиар умолк, подумав о том, что, пожалуй, только в Риме можно одновременно быть и презираемым, и любимым. Когда после долгой болезни он вновь появился на публике, эти гордые римляне вскакивали с мест и вопили: «Элиар! Элиар!». Он видел вдохновленные азартом взгляды патрициев и блестящие глаза матрон и с изумлением начинал понимать, что крест способен стать пьедесталом для распятого и что, даже стоя на арене, можно быть выше толпы.

— Что ж, — промолвила Тарсия, — когда-то ты говорил, что Рим отнял у тебя свободу и растоптал гордость. А меня ты отдал Риму сам, безо всякой борьбы, — просто так подарил свое сердце! Ты думал, оно не понадобится в твоей ненависти и стремлении выжить, для того чтобы мстить?

Элиар не отрываясь смотрел в ее спокойное лицо.

— Мы встретились слишком поздно? — тихо спросил он. Тарсия передернула плечами.

— А ты никогда не думал, — ее голос дрогнул, — каково мне пришлось? Весь этот год я была больна от горя и душевной тревоги, так, что все окружающее казалось мне тусклым и серым. Моя любовь к тебе стала моей болью, с которой я жила день ото дня…

Девушка дрожала от холода, и он привлек ее к себе, и она притихла в его объятиях. Странно, ощущение надежности не умерло: Тарсия словно бы возвращалась домой после долгих скитаний, с холода — к теплу родного очага.

— Давай встретимся еще раз? — предложил он — Я ни о чем не прошу, просто поговорим.

— Хорошо, — отвечала Тарсия, — если только я смогу отпроситься у госпожи.

— Со мной и того хуже, — сказал Элиар, — даже не знаю, как скоро меня отпустят! Но ты… обещаешь ждать?

И она тихо промолвила, подняв на него ослепленные слезами глаза:

— Обещаю.

ГЛАВА X

Прошел почти год — от весны до весны, — наступили календы априлия 712 года от основания Рима (начало марта 44 года до н. э.).

Был день Сатурна (суббота); Ливия сидела в доме своей подруги Юлии, разговаривая с нею и наблюдая за ее восьмимесячным сыном, который ползал по широкой кровати, хватая игрушки, — вырезанных из дерева лошадок, шерстяных кукол, пестро раскрашенные камешки и палочки. Юлия зорко следила за тем, чтобы малыш не тащил их в рот.

— Он очень быстро растет! — в ее словах звучала гордость. — Все думают, что ему больше года.

Ливия внимательно смотрела на подругу, продолжавшую говорить про своего малыша. Юлия была по-прежнему красива особой статной красотой, хотя черты ее смуглого лица несколько отяжелели. Она двигалась степенно, по-хозяйски; пояс и складки одежды подчеркивали ее налитую грудь и выпуклый живот. Юлия снова была беременна и на сей раз мечтала родить девочку.

Ливия слушала подругу, изредка улыбаясь «тенью улыбки». Она стала старше и строже на вид, хотя в ее облике сохранилось еще много девического. Ей словно были несколько велики одежды замужней женщины, и она носила их неловко, отчасти даже неумело, точно девочка, осмелившаяся примерить материнский наряд. Ее обрамленное гладко причесанными волосами лицо таинственно оживляли зеленовато-карие, как болотная трава, глаза — иногда в их взгляде сквозило что-то зрелое, некое смиренное спокойствие, присущее людям старшего возраста.