Королева эпатажа - Арсеньева Елена

Сонька решила вновь бежать. Она раздобыла солдатскую одежду и, как только потеплело, в мае 1891 года исчезла из поселка. В погоню бросили два взвода солдат, искали несколько дней, но все без успеха. И вдруг из леса на опушку, где залегла цепь солдат, выбежала худенькая маленькая фигурка в солдатском обмундировании. Офицер скомандовал: «Пли!» Но Сонька успела упасть на землю раньше. Тридцать пуль прошли выше. Но ее схватили. За этот побег Сонька получила пятнадцать ударов плетью. Сахалинский палач Комлев утверждал, что ударов было двадцать, «потому как считал сам». Сонька теряла сознание. Фельдшер приводил ее в чувство спиртом, и все продолжалось. Потом на Сахалине ни одну женщину уже так не наказывали.

Через месяц подлечившуюся Соньку перевели в одиночную камеру, осудили в каторжные работы на три года и заковали в тяжеленные кандалы, которые она носила почти весь срок. За всю историю каторги из женщин заковывали только Соньку.

Надо сказать, она стала местной знаменитостью. Знаменитую Соньку Золотую Ручку постоянно снимал местный фотограф, а снимки выгодно продавал на проходящие пароходы. Как правило, фотографировали ее в окружении жандармов с молотом — якобы они только что надели на мошенницу пятифунтовые кандалы.

Зимой 1894 года Соньку перевели в категорию поселенок — крестьянок из ссыльных. Из поселенцев формировали пары — чтоб не бесились от одиночества и не распутничали с кем ни попадя. Соньку определили в сожительство к ее старому знакомому по воле Степану Богданову, убийце, грабителю, жестокому человеку. Степана боялся весь остров, но только не Золотая Ручка. Они жили хорошо. Устроили питейную избу, заработали деньжат — и снова решили попробовать бежать. Теперь уже вдвоем.

Увы, силушек было уже мало, да еще у Соньки начала отказывать и сохнуть от кандалов левая рука. Сонька быстро выбилась из сил, и Богданов несколько верст нес ее на руках, пока не свалился сам… Тут их и нагнали солдаты.

Беглецы были так изнурены, так измучены, что их даже в карцерную определять не стали: вернули в дом, только усилили надзор.

Поняв, что на волю пути нет, пришлось смириться и принаравливаться к местному жилью. Вот тогда Сонька развернулась! Она открыла квасную, построила карусель, организовала оркестр из четырех поселенцев, нашла фокусника, устраивала представления, танцы, гулянья. Из‑под полы торговала водкой, открыла игорный дом и торговала краденым. Но, несмотря на частые проверки и обыски, уличить ее в недозволенном так и не смогли. Что она виртуозно умела делать, так это прятать концы в воду.

Говорят, что на склоне лет Соньке удалось‑таки вернуться «в Россию». Жила она в Москве, где и умерла и была похоронена на Ваганьковском кладбище. Там частично сохранился роскошный памятник ей, поставленный на деньги одесских, неаполитанских, лондонских, питерских и прочих мошенников, а могильная плита испещрена надписями разных лет: «Соня, научи жить», «Солнцевская братва тебя не забудет» или «Мать, дай счастья жигану».

Говорят также, что под этой плитой лежит вовсе не Сонька…

А где ж тогда прилегла она?

Об этом ничего не говорят.

Письмо было написано так коряво, так безграмотно, что Александра досадливо сморщилась. Хотя Дыбенко в свое время делал в любовных своих цидулках еще больше ошибок… Но Дыбенко давным‑давно остался в прошлом, и сейчас Александра держала в руках отнюдь не любовное послание…

«В одно прекрасное время веселого вечера жена секретаря ячейки оказалась акушеркой и начала производить телесный осмотр мужчин вымериванием через тарелку, у кого конец перевесится через тарелку, с того еще бутылка с носу…»

— Что? — растерянно спросила она, не веря глазам. — Что это такое?!

Ответить было некому: этот «секретный документ» ей было предложено прочитать в одиночестве.

«Однажды вечером я шел из Нардома, зашел в предбанник оправиться, смотрю, идут двое. Я притаился и рассмотрел: женщина и мужчина. Смотрю, в баню заходят, уселись на полок, стали друг другу объясняться в любви и так далее. Потом Фанька говорит: сколько я перебрала мужчин, но на тебя нарвалась по моему вкусу. Потом Мануйлов говорит: „А вы когда‑нибудь пробовали раком?“ Фанька говорит: „Давай по‑конски, вот я стану раком, тебе с разбегу не попасть“. Мануйлов говорит: попаду. И вот она стала раком. Мануйлов отошел немного и побежал на нее. Она немного отвернулась — он мимо! Я грянул хохотать. Они выскочили без ума.

Об этом поступили заявления, но секретарь не дал ходу, говорит: „Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!“ Председатель Ильинского сельсовета Панкрушихинской волости Каменского уезда Ново‑Николаевской губернии А. Липский».

Она не смогла дочитать. Глядя на залапанную бумажонку, как на гранату, вспомнила, что ее предупредили: речь идет о нравах в одной из сибирских деревенских коммун.

Нравы были жуткие. Еще более жутким оказалось то, что коммуна носила имя Коллонтай.

«Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!» — вопрошал один из этих безграмотных развратников. Но ведь это она была — Коллонтай! Коммуна носила ее имя!

Но разве… разве этой жути она хотела, когда говорила о свободе любви? И не просто говорила — любила свободно, не признавая никаких условностей… Разве этой грубости она желала, когда яростно утверждала: семья при социализме будет не нужна, это давно отмерший пережиток, закабалявший женщину и мешавший ее гармоничному развитию? И не просто утверждала — подтверждала своим примером задолго до наступления социализма и даже свершения революции: разъехалась с мужем, сын вырос без нее… Разве об этой пошлости она мечтала, когда вскользь бросила однажды фразу: мол, в свободном обществе, которое вскоре воцарится в России, удовлетворить половую потребность будет так же просто, как выпить стакан воды? И не только мечтала об этом, но запросто удовлетворяла свою «половую потребность», когда хотела и с кем хотела…

Но ведь она — новая женщина! Ее не зря называли Валькирией революции! Никто так, как она, не умеет властвовать умами митингующих! Ленину — Ленину! — вежливенько аплодируют, а Коллонтай забрасывают цветами и уносят с трибуны на руках. Она фактически разработала военную доктрину Советской власти! Она — главный теоретик по «женскому вопросу» в стране! И потому ей многое позволительно, ведь что дозволено Юпитеру (Юпитерше в данном случае), то не дозволено быку, вернее, этим бездумным телкам, каким‑то Фанькам. Тем более она ни с кем и никогда вот так… чтобы раком, чтобы с разбегу… Она мечтала не только о свободе отношений между мужчиной и женщиной, но и о красоте их отношений. А эти малограмотные мужики и бабы все на свете способны извратить. Опозорили ее имя, смешали с грязью!

Она чувствовала себя изнасилованной каким‑то беспутным сбродом. Так омерзительно, как сейчас, она себя не чувствовала, кажется, никогда. Ни разу, за всю свою очень даже не маленькую жизнь!

А впрочем, нет. Что‑то в подобном роде она ощутила, когда застрелился Ваня Драгомиров. Он оставил предсмертное послание, в котором совершенно откровенно признался: да, он не может жить после того, как его отвергла Шурочка Домонтович, не оставив ему никакой надежды на счастье.

Это был кошмар…

И главное, непонятно, откуда и почему обрушившийся. Что он возомнил о себе и о ней, этот красивый мальчик с томным взором, сын отцовского сослуживца (генерал Домонтович, отец Шурочки, состоял при Генеральном штабе), кумир всех знакомых барышень? Барышни мечтали протанцевать с ним хоть один вальсок на балу, а он кружился и кружился с Шурочкой, и все признавали их самой блистательной парой. Ну, ей показалось, что влюбилась. Играла с ним глазами так, что он возомнил невесть что. Увлек в сад, попытался поцеловать. Ну, она позволила: очень хотелось узнать наконец, что это за штука такая — целоваться, почему во всех романах поцелуям придается такое огромное значение. Немножко побаивалась, конечно: а что, если (как и написано в романах!) поцелуй навеки соединит ее с Ванечкой, сделает его покорной рабыней? Решила не сдаваться. Глаза не закрывала, сосредоточилась на впечатлениях. Впечатления разочаровали: мокро и невкусно. А какой у него стал нелепый вид, у Ванечки, у бедняжки, какие бараньи глаза… И он почему‑то начал так тяжело дышать! И прижиматься к ней, и лапать, словно она была какая‑нибудь горничная, которую молодой барин зажал в прихожей. Шурочке стало ужасно смешно. А тут еще Ванечка принялся стонущим шепотом уверять, что жить без нее не может, что они должны быть вместе вовеки, так как предназначены друг для друга… Что?! Она предназначена для того, чтобы всю жизнь провести рядом с этим красивым, так дивно вальсирующим, но таким неинтересным мальчиком? Да все его будущее — размеренное, добропорядочное — у него на лбу написано. Еще чего не хватало — сделаться такой же генеральшей, как ее матушка! Вот скукота, эта светская жизнь! Ну, матушке хоть удалось порезвиться вволю, прежде чем она вышла за отца: тот увел ее у первого мужа, военного инженера Мравинского, увел с тремя детьми. А Шурочкина жизнь только начинается, и она не допустит, чтобы глупые излияния Ванечки Драгомирова и его невкусные поцелуи положили предел сонму мечтаний, которые только начали зарождаться в ее чрезмерно, быть может, живом уме и пылком сердце.