Человек из Афин - Гулиа Георгий Дмитриевич

Агенор выбежал. Не оглядываясь…

Сумерки быстро заполнили комнату. Тихо лилась вода из клепсидры.

Перикл молчал. Глядя на пустую стену, которая стояла в четырех шагах от него.

Сумерки… Зеленые сумерки…

Он распластался, словно убитый. Бледное чело. Невидящие глаза, обращенные к потолку. И губы полураскрытые. О боги! Неужели это он, Перикл?

Аспазия бросилась к нему. Припала к его груди…

– Что с тобой?

Аспазия прижала его руку к губам…

– Что с тобой?

Аспазия поцеловала его в лоб…

– Что с тобой?

Аспазия легким платком вытерла холодный пот на его лбу…

– Что с тобой?

Он улыбнулся. Через силу. Так улыбаются раненые, чтобы не подать виду, что ранены. Так улыбается пронзенный в грудь, чтобы выглядеть героем перед любимой…

Он привстал. Обнял ее. Снова улыбнулся.

– Я вел тяжелую беседу, – проговорил он. – Не припомню более тяжелой за всю свою жизнь.

– Зачем? Зачем это тебе?

– Она была важна для него, – сказал он.

– Кто он?

– Молодой человек.

– Знатного рода?

– Не знаю. Это и неважно. Главное – он человек молодой.

– Разве мало молодых? Разве с каждым из них ты должен беседовать?

– С каждым, наверное, нет. Хотя это было бы очень полезно для государства. Но с этим не мог не поговорить.

– Он огорчил тебя? – Аспазия обняла его за плечи.

– Очень.

– Проще было прогнать.

– Прогнать? – Он с грустью взглянул на нее и покачал головой. – И ты это можешь советовать, Аспазия?

– Ради твоего спокойствия.

– Нет, – продолжал Перикл, – я не мог его прогнать, я не мог не беседовать, я не мог не выслушать… Он уверен, что я тиран. В том он убежден. И эта его убежденность и сразила меня. У меня до сих пор ноет под левым соском.

Аспазия предположила, что молодого человека подослали враги. Это же ясно! Только враги обзывают Перикла тираном. Стоит ли тратить слова для бесед с откровенными врагами?

– Стоит, – сказал он твердо.

– Во имя чего?

– Во имя выяснения, во имя определения истины. Разве этого мало?

– Я уверена, что он подослан врагами. Возможно, что это обыкновенный сикофант.

Перикл отверг это предположение.

– Я знаю сикофантов, – сказал он, – на своем веку много их перевидал. Разве у них горят глаза? Разве они волнуются? Разве они страдают?

– Они большие притворы. Они способны на все.

– Нет, нет! Лучший актер не может сыграть свою роль так, чтобы не выдать себя хотя бы чем-нибудь. А этот мой собеседник очень плохой актер. Это убежденный в своей правоте человек.

– Я хотел бы, чтобы ты отдыхал душой и телом. Неужели человек не вправе отдыхать? Ты всего себя отдал Афинам. Принес в жертву себя без остатка! Что еще надо?

Аспазия сердилась. Ее красивое лицо было зеркалом, в котором отражались только чувства прекрасные и высокие. Поэтому негодование ее проявлялось только в голосе, начинавшем вибрировать слегка приглушенно.

Она встала и прошлась по комнате. Волнение ее тоже было прекрасно. И Перикл залюбовался ею. И это было утешением для него. Великим отдохновением. И он всегда благодарил богов за то, что послали это редкостное творение земли – чудеснейшее из чудеснейших.

Она ступала легко, непринужденно. В сорок пять лет сохранив девическую осанку, и живот, и грудь девическую. И бедра тоже девические – в меру полные, в меру тугие. Сквозь ее тончайшее платье проглядывало белое тело – яркое, как только что выделанный папирус. Он смотрел на нее и благодарил богов…

Ее руки – длинные, белые, с тонкими пальцами, как у египетской арфистки, – были дивными принадлежностями дивного тела. Точно плети – гибкие, волшебные… Эти животворящие, эти возрождающие силу руки!..

Он смотрел на нее и думал о любви. Хорошо, что Аспазия живет на свете. Хорошо, что она приплыла сюда из-за моря, из Милета. Счастье, что родил ее Аксиох, что встретил ее Перикл в Афинах, что подарила ему свою любовь, что дала вкусить от блаженства, кладезем которого являлась…

Она прохаживалась взад и вперед. Она говорила ему справедливые слова. Он слушал ее и не слушал: уж слишком зовущей была эта женщина! Все внимание поглощалось ее видом, ее статью, ее ногами, ее грудью, ее шеей, ее головою…

Аспазия обращалась к его разуму.

– Кто ты? – спрашивала она. – Разве не приходит тебе мысль о том, что ты есть душа и совесть Афин? Разве ты не знаешь себе цену?.. Оборотись на себя, о Перикл! Боги дали тебе все, что полагалось бы десятерым! Светлый ум и острые глаза. Ты обладаешь душою воистину высокой, чуждой мелочам, исполненной любовью к людям. Ты горд, ты стоишь выше мелких обид. На тебя показывают пальцем, когда ты шагаешь на агору́, или на Акрополь, или в Ареопаг, и говорят детям: «Вот он, идущий олимпиец, достойный восседать рядом с богами, достойный великого города правитель, достойный сын породивших его родителей». Вот что говорят о тебе! А ты теряешь время на выслушивание нелепых обвинений. Ты портишь себе настроение и сокращаешь себе жизнь… Нет, Перикл, это занятие недостойно тебя, ибо оно унижает не только и не столько тебя, сколько дело твое!