Борис Пастернак - Быков Дмитрий Львович

• Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт
• И трутнями трутся и ползают,
• Он вашу сестру, как вакханку с амфор,
• Подымет с земли и использует.

«Подымет с земли» — то есть освободит от рабства и унижений; а что использует — так ведь в нарочитой этой грубости (чего вы хотели от хаоса?) отчетлива обида: там, где адресатка его лирики навыдумывала тьму сложных переживаний и приплела Судьбу, лирическому герою хочется «с дороги сбиться в поцелуях»; и тут они с Маяковским опять-таки трубят на два голоса:

• Всемогущий, ты выдумал пару рук,
• сделал,
• что у каждого есть голова,—
• отчего ты не выдумал,
• чтоб было без мук
• целовать, целовать, целовать?!
• («Облако в штанах»)

Иное дело, что у Пастернака при этом начисто отсутствует богоборческий пафос — более того, отсутствует и дьявол, потому что, согласно французской поговорке, дьявол прячется в деталях, а у Пастернака деталями заботливо и художнически мощно распоряжается Бог. Так гласит одно из заслуженно известнейших стихотворений книги:

• Кто коврик за дверьми
• Рябиной иссурьмил,
• Рядном сквозных, красивых,
• Трепещущих курсивов.

• Ты спросишь, кто велит,
• Чтоб август был велик,
• Кому ничто не мелко,
• Кто погружен в отделку

• Кленового листа
• И с дней Экклезиаста
• Не покидал поста
• За теской алебастра?

• Ты спросишь, кто велит,
• Чтоб губы астр и далий
• Сентябрьские страдали?
• Чтоб мелкий лист ракит
• С седых кариатид
• Слетал на сырость плит
• Осенних госпиталей?

• Ты спросишь, кто велит?
• — Всесильный бог деталей,
• Всесильный бог любви,
• Ягайлов и Ядвиг.

• Не знаю, решена ль
• Загадка зги загробной,
• Но жизнь, как тишина
• Осенняя,— подробна.

Это стихотворение — в одном ряду с «Определением поэзии» или «Занятьями философией» — могло бы называться «Оправдание метода», ибо в жаркой и многокрасочной фреске сборника деталям отдана роль исключительная — на них, на свистках милиционеров, на мухах мучкапской чайной, все и держится. Образ Бога — художника, любовно шлифующего мелочи (а впрочем, ему ничто не мелко),— венчает сборник, и потому нарастающий мотив сна перестает быть признаком отчаяния и становится заслуженным отдыхом Бога, легшего почивать от трудов своих.

Свобода писать, не сообразуясь с правилами, обеспечила и ритмическое разнообразие «Сестры»: это свобода певческая, таких размеров в русской литературе сроду не бывало.

• О, не вовремя ночь кадит маневрами
• Паровозов: в дождь каждый лист
• Рвется в степь, как те.

• Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь!
• Рвется с петель дверь, целовав
• Лед ее локтей.
• («Конец»)

Здесь Пастернака выручил опыт музыканта — вместо обычного «квадрата» строфы он прибегает к самым прихотливым построениям, не теряя при этом ни музыкальности, ни ритма. Та же свобода в лексике — «Я и непечатным словом не побрезговал бы»; с возлюбленными в русской поэзии так еще не разговаривали. Конечно, все это — уже после Маяковского с его нарочитой грубостью, но та грубость была именно нарочита,— Пастернак же умудрился заговорить на языке повседневности, и контраст с экзальтацией чувств, с импрессионистской живописью пейзажей тут срабатывает в полной мере. Надо умудриться — одно из тончайших стихотворений цикла назвать «Имелось» и начать по-конторски перечислять: «Засим, имелся сеновал и пахнул винной пробкой»… «Сентябрь составлял статью в извозчичьем хозяйстве…» Эта же лексическая простота и чуть не жаргонность сочеталась — и контрастировала — с рифмами столь сложными, каких ни один футурист еще не выдумывал:

• Думал — Трои б век ей,
• Горьких губ изгиб целуя:
• Были дивны веки,
• Царственные, гипсовые.

• Милый, мертвый фартук
• И висок пульсирующий.
• Спи, царица Спарты,
• Рано еще, сыро еще.

Всего и понадобилось — в великое время влюбиться в замечательную девушку; рекомендуем этот образ действий всем, кто задумает повторить чудо «Сестры» и за год превратиться в ведущего русского лирика.