Три возраста Окини-сан - Пикуль Валентин

– На флоте знают только матросские бунты, а я, общаясь каждодневно с рабочими, наблюдаю нечто большее.

– Ты имеешь в виду экономические забастовки?

– Че-пу-ха! Россия страна немелочная, – копейки считать не любит. Конечно, революция неизбежна… Недавно я был в Берлине у родственников, они подарили мне гостевой билет в рейхстаг. Послушал, что говорят. Я бы не сказал, что социалисты обижают кайзера. В квартирах немецких рабочих портреты Вильгельма и Лассаля висят рядышком, как иконки в русских избах: этот, мол, святой от потрясухи, а этот, мол, от бесплодия. Привелось побеседовать даже с Бебелем, он уверен, что Германия начнет, а Россия подхватит…

Две войны полыхали в мире: буры в Африке колотили англичан, а в Китае объединенный флот Европы (включая и русский) расшибал форты Таку, чтобы сделать бросок на Пекин.

– Но любая война, – рассуждал Эйлер, – станет величайшим потрясением для нашей монархии. Александр Третий недаром же объявил себя «миротворцем» – этот алкоголик был далеко не дурак! Нынешний «суслик» тоже чует, что война может обернуться гильотиной… Что тебе объяснять? Сам великолепно понимаешь, что взрыв в крюйт-камерах намного опаснее, нежели наружные попадания в корпус.

Коковцев сказал: пусть «немчура» бесится, а Россия, как говорят цыганки, «останется при своих интересах».

– Вовочка, – отвечал Эйлер, – в политике ты инфантилен, как и все офицеры русского флота. Это опасно.

– Для кого?

– Для тех же офицеров. Для тебя лично… я ведь, как и ты, окончил Морской его величества корпус. Учили хорошо! Я тоже заклеймен извечной формулой русского флота: погибай, но не сдавайся. Помирать мы научены, это правда. И мужества хватит. Но хватит ли, Вовочка, мужества у тебя, чтобы реверсировать машиной от монархии к республике?

– Я ведь об этом не думал.

– А хочешь думать?

– Нет. Не хочу.

– В этом-то и заключается наша общая беда…

Но однажды (это случилось в начале лета) Коковцев в пустой квартире застал печально-одинокую Ивону:

– Гомэн кудасай! А где наш трюмач?

– На испытаниях нового крейсера – в Ревеле.

Коковцев смотрел на Ивону. Ивона смотрела на него.

– Жаль, что у меня нет сейчас под рукой миноносца.

– А зачем он нужен? – спросила женщина.

Коковцев показал ключи от квартиры в Гельсингфорсе:

– До счастья шесть часов приличного хода…

Ивона попросила его «ne perdons pas la tete» (не терять головы). Коковцев, смутившись, предложил ей прогулку на острова, и, судя по тому, с каким удовольствием женщина засуетилась, Коковцев догадался, что она рада приглашению. Фиолетовый муслин облегал ее бока, из-под широкой шляпы блеснули озорные глаза.

– У меня условие – чтобы Леон ничего не знал!

Коковцев условие принял, но вскользь заметил:

– Однако мы с тобой далеко не дети, чтобы нам бояться грозных родителей… Ты готова?

Величавым жестом, словно завершая свое торжество, Ивона до локтей натянула длинные перчатки и щелкнула кнопками.

– Так? – спросила она, повернувшись перед ним.

– Так, – ответил Коковцев, оглядев ее…

В этот вечер они катались по Стрелке, где всегда полно гуляющей публики. Подле Ивоны кавторанг ощутил себя молодо, будто вернулся в беззаботную мичманскую эпоху. Он спросил, где бы она хотела поужинать? Ивона удивила его, назвав скромный ресторан Балашова в Летнем саду, который обычно посещался чиновниками среднего делового пошиба.

– Водить такую женщину, как ты, под зонтики к Балашову – это все равно что бриллиант оправлять в деревяшку.

– А мы с Леоном ели там вкусное мороженое.

– Вы… простаки! – засмеялся Коковцев.

У Кюба (бывший ресторан Бореля) играл румынский оркестр, а знаменитый скрипач Долеско на цыпочках, будто вор, подкрадывался к дамам и в сердце каждой оставлял своей музыкой глубокую интимную рану. Коковцев догадался, что в Париже, наверное, Ивона ограничивала себя уличными кафе. Она кому-то вдруг кивнула в зале и покраснела, шепнув:

– Вот и все! Меня узнали. Там сидит коллега Леона с Балтийского завода, он бывал у нас дома.

– Успокойся, деточка. Никто не станет звать полицию для составления протокола о твоих похождениях со мною…

Он заказал легкомысленный ужин с клубникой и ананасами, его память увлекло в тропические моря, когда он был молод. Воспоминания прервало явление из отдельного кабинета пьяного кавторанга Коломейцева. Очевидно, он принял Ивону за даму легкого поведения, берущую с мужчин солидные гонорары, и постеснялся просить денег для расчета за кабинет.