День гнева - Перес-Реверте Артуро

Оказавшиеся в буквальном смысле меж двух огней, гибнут бискаец и каменщик, а Монсаку, Францманну и Веллеру удается уйти по лестнице, Эстебану же Родригесу, раненному в ногу и пытавшемуся скрыться на своем постоялом дворе, нагнавший его кирасир наносит две раны — в голову и в шею. Полумертвый, истекающий кровью лекарь доползает до Пуэрта-Серрада, а там какие-то добросердечные люди поднимают его с земли, вносят во двор гостиницы, куда выбегает его молодая жена Роса Убаго. Но тут же появляются несколько французов, которые шли следом за раненым и теперь намерены добить его.

Солдаты осыпают лекаря ударами прикладов и пинками вперемешку с самой грязной бранью, прогоняют соседей, отбрасывают в сторону жену, грабят дом и уходят, сочтя, что Эстебан мертв. Он, однако, прожил, терпя несказанные муки, еще десять дней, после чего скончался от полученных ранений и увечий. Вдова его, Роса Убаго, вернулась к себе в Галисию и, если верить хранящемуся в семье письму, замуж больше не вышла, «почитая память супруга, погибшего как герой».

* * *

— Слава храбрецам! Да благословит вас Господь! Да здравствует Испания!

Все это выкрикивает сестра Эдуарда де Сан-Буэнавентура, которая вместе с игуменьей, еще пятью монахинями строгого обета и четырнадцатью послушницами живет в затворе во внутренней, недоступной посторонним части обители Маравильяс, стоящей прямо напротив парка Монтелеон. В отличие от своих товарок сестра Эдуарда не ходит за ранеными, которых приносят с улицы, не помогает капеллану дону Мануэлю Рохо причащать и соборовать умирающих. Она неотступно стоит у окна, выходящего прямо на ворота парка, и воодушевляет сражающихся, бросая им через прутья решетки ладанки и литографированные образы святых, а горожане и солдаты подбирают их, прижимают к губам, прячут за пазуху.

— Сестра, слезь ты с подоконника, ради бога, — умоляет ее мать-настоятельница Мария де Санта-Тереса, тщетно пытаясь увести монахиню в глубь кельи.

— Слава, слава! — продолжает выкрикивать та, не обращая внимания на уговоры. — Да здравствует Испания!

От пушечной пальбы давно вылетели стекла в окнах монастыря, превращенного в полевой госпиталь. Внутренний дворик, так же как приемная и ризница, переполнен ранеными, прибывающими бесперебойно, а в коридорах и переходах обители теперь стоят обширные кровяные лужи, которые монахини раньше замывали водой и швабрами. Позабыв обет затворничества, решетки и запоры, открыв калитку и ворота на улицу, кармелитки в перепачканном кровью облачении снуют взад-вперед с корпией, бинтами, горячим питьем, едой. Иные выходят даже к самым воротам встречать тех, кого несут или ведут под руки товарищи, кто сам ковыляет, шатаясь, хромая, зажимая чем придется причиненные пулями ли, картечью ли раны.

— Да здравствуют наши храбрецы! Славься во веки веков, Матерь Иисусова, непорочно зачавшая!

Люди крестятся, услышав эти выкрики. Луис Даоис, по-прежнему не отходящий от пушек, наблюдает за монашкой в окне, опасаясь, как бы шальная пуля не отправила ее в лучший мир без покаяния. Вот ведь какая пламенная патриотка… Капитан, хоть он человек и не слишком набожный и молится не усердней и не чаще, чем предписывает обычай, все же принимает ладанку с образом Пречистой Девы, протянутую ему кем-то из горожан по просьбе монахини:

— Передай, говорит, сеньору офицеру…

Он разглядывает лежащий у него на ладони металлический кружок. Что ж, у Бога всего много… Так или иначе, вреда от этого не будет, а пыл монашки в окне ободряет бойцов. И, придя к такому выводу, он, не стараясь, чтобы вышло незаметно, с серьезным видом целует реликвию, прячет ее во внутренний карман мундира и кланяется сестре Эдуарде, как и прежде, стоящей в окне. Это вызывает новый взрыв ее восторженных криков.

— Да здравствуют офицеры и солдаты испанской армии! — слышится из-за решетки. — Держитесь, Господь вас призрит! Господь на вас взирает с небес! Господь нынче же примет всех вас в лоне своем!

Прочищавший банником ствол капрал Эусебио Алонсо, черный от пороховой копоти, с запекшейся ссадиной на лбу и опаленными усами, разинув рот, долго глядит на монахиню, потом оборачивается к Даоису:

— Лично я бы с этим погодил… Как вы считаете, господин капитан?

— Я сам об этом подумал только что, Алонсо. На тот свет спешить не надо, это всегда успеется.

* * *

В двух кварталах оттуда, на том отрезке улицы Фуэнкарраль, которую с одной стороны пересекает Сан-Хосе, а с другой — Ла-Пальма, осторожно высовывается из-за угла и озирает местность исполняющий обязанности командира 4-го полка Сальм-Изенбургской бригады 1-й пехотной дивизии майор Шарль Тристан де Монтолон. Он осанист и молодцеват, происходит из хорошей семьи: отчим его, дипломат и сенатор маркиз де Семонвиль, в минувшие времена — неистовый республиканец, ныне принадлежит к самому ближнему кругу императора Наполеона. Такое родство сыграло не последнюю роль в тех успехах, коих достиг Монтолон, который в свои двадцать пять лет — уже в немалом чине, хотя в его аттестации штабная служба под началом весьма влиятельных генералов сильно преобладает над участием в боевых действиях. Разумеется, молодой офицер, стоящий в это бурное майское утро неподалеку от артиллерийского парка, чье название — Монтелеон — поразительно напоминает его собственную фамилию, даже не подозревает, что грядущее готовит ему не только маршальский чин и графский титул, но и предоставит редчайшую возможность наблюдать вблизи последние дни императора на острове Святой Елены и, более того, — закрыть ему глаза. Впрочем, до этого еще целых тринадцать лет. Сейчас он стоит на мадридском солнцепеке, сняв шляпу и утирая носовым платком пот со лба, а рядом — два офицера, горнист и переводчик.