Возлюбленные великих художников - Арсеньева Елена

Бледный, с измученными глазами, с дрожащим ртом, жених удалился. Разумеется, его не допустили повидаться с Марией Алексеевной — еще чего! Она ждала решения родительского в своей спаленке.

— Вы, папенька, видать, смерти моей хотите? — спросила устало, когда услышала, что Львову снова пришлось удалиться ни с чем. — Неужели не понимаете, что я ни с кем больше не пойду под венец, только с ним одним? Или умру!

— Что? — разбушевался Дьяков. — Грозить мне вздумала? Не отдам за этого нищего!

— Не в деньгах счастье, — проговорила Маша. — Горько мне, батюшка, милый, что вы меня на золото да серебро поменять хотите. Все выгадываете что-то, словно на базаре…

От такого непонимания обер-прокурор обезголосел. Только мысленно смог выплеснуть обиду: «Мать честная! Да было б у тебя, дуры молодой, пять дочек-невест, да каждой приданое дай, посмотрел бы я на тебя, как бы ты высчитывала да выгадывала. Отец о счастии дочернем заботится, а в благодарность что получает?» Наконец смертельно оскорбленный Дьяков обрел дар речи и прошипел не в меру зло:

— Не выгадывать, значит? Не буду! Выдам тебя за первого, кто посватается, будь это хоть нищий с паперти! Поняла? За первого! Так что сиди под окошком и выглядывай своего суженого!

Крепко его обидело упрямство дочери. Так что на все готов был, только бы ее обломать.

— Алексей Афанасьич, свет мой батюшка! — прошептала ужаснувшаяся супруга. — А ну как и впрямь присватается какая-нибудь сила нечистая?! Опойка либо старик? Неужто дочкину жизнь поломаешь?

Обер-прокурор коротко рыкнул что-то нечленораздельное, и жена отстала.

Ночь прошла в тревогах. По приказу Дьякова сторожей, что ходили вокруг двора дозором, увеличили числом вдвое. Отец боялся, что Машенька вдруг да ударится в бегство к Львову. Бывало такое, что девки венчались с женихами, не желанными родителями, увозом, убегом, уходом. Кому было знать об этом, как не обер-прокурору, ведь порою такие истории до суда доходили… Нет, этого позора в своем доме он не допустит, даже если придется Машу скрутить по рукам и ногам. Жене и младшей дочке Дашеньке Дьяков приказал неотлучно находиться при ослушнице, спать в одной комнате с нею. В глубине души он еще испугался мятежного блеска ее глаз. А ну как не побоится греха и что-нибудь над собой учинит?..

Ох и крутился Алексей Афанасьевич той ночью в постели, ох и поджаривался на горячей сковородке своих мыслей и страхов! А поутру, едва позавтракали, доложили, что прибыл гость. Господин Хемницер просит принять.

Дьякова аж перекосило.

Иван Иванович Хемницер служил при Соймонове, директоре Горного училища, состоял в числе членов ученого собрания при сем училище, носил звание обер-бергмейстера и переложил на русский язык сочинение академика Лемана «Кобальтословие, или Описание красильного кобальта». И тоже был пиит! Недавно издал собрание своих басен, о которых сразу заговорили, хотя вышли они без имени автора: то ли поскромничал Хемницер, то ли побоялся, как бы явные намеки на современность не повредили его службе. Против мягкого, приветливого Хемницера обер-прокурор ничего не имел, кроме одного: он был приятель Василия Капниста, а значит, и несостоявшегося женишка — Львова.

Небось хлопотать приехал! Может, не принимать?

Обер-прокурор совсем уже собрался сказать, что нездоров, как вдруг обратил внимание, что лакей слишком уж бледен, чисто мукой присыпан.

— Ты чего трясешься-то, Никиша? — ласково спросил лакея Алексей Афанасьевич.

— Я с его человеком, Федькою, словом перекинулся… — всхлипнул лакей. — Он сказывал, господин-де Хемницер свататься к Марии Алексеевне приехали.

— Мать честная, ну просто покою от женихов нет! — хмыкнул было Дьяков — и подавился смешком, сообразив, отчего так переживает Никиша. Да ведь все домашние слышали его вчерашние угрозы! В том числе и дворовые люди. Хозяин дома не сдерживал голоса, когда орал, да ногами топал, да сулил отдать любимую дочку за первого встречного-поперечного.

Ну вот он и явился не запылился, господин баснописец Хемницер… Суженый Машенькин.

Мать честная, еще ведь и неизвестно, кто хуже, Львов или этот… Эзоп доморощенный!

Но делать нечего. Раз сказано — значит, быть по сему. Слово обер-прокурорское крепче камня!

— Проси подождать, приму скоро, — выговорил Дьяков хрипло. — А мне — одеваться!

До последней минуты он надеялся, что у Хемницера какие-то иные надобности, иные дела. Что прибыл он именно к обер-прокурору Дьякову, а не к Алексею свет-Афанасьевичу, отцу девицы Марии Алексеевны.

Напрасно надеялся.

Выслушал сбивчивое предложение руки и сердца, зажмурился, словно в ледяную воду кинуться собрался, и тяжело уронил:

— Согласен. Берите за себя девку!

Хемницер глаза так и вытаращил. Не ждал, видимо, скорого согласия. С испугу да от изумления начал бекать и мекать:

— Да как же… да что же… А согласия Марии Алексеевны не надо ли спросить?

— Никуда не денется она, пойдет с вами под венец. — И крикнул: — Никиша! А ну, зови Машку!

Спотыкаясь от волнения, лакей ушел. Спустя некоторое время появилась дочь: в лице, совершенно как у Никиши, ни кровинки, губы поджаты, глаза опущены. Следом семенила перепуганная мать.

— Ну, Машенька, — откашлявшись, изрек обер-прокурор. — Вчера я тебе посулил найти жениха хорошего. Вот Иван Иванович тебя сватает. Я не против твоего счастия. Совет вам да любовь. Подать икону, благословлю жениха с невестою!

Он думал, Машка сейчас без чувств грянется или в слезы ударится, однако она даже не шелохнулась, и в лице ее ничто не дрогнуло.

— Благодарствуйте, батюшка, — выговорила чуточку охриплым голосом. — Только дозвольте мне с женихом, — при этом слове она блеснула на отца глазами, — одним словом перемолвиться.

Ох, Дьякову бы не слушаться… Дьякову бы скрепиться… но жена ухватила его за руку, лакей услужливо распахнул двери, а Хемницер закудахтал:

— Конечно, конечно, Мария Алексеевна, нам с вами непременно нужно поговорить!

Дьяков и сам не помнил, как вышел за дверь. Плюхнулся в другой комнате в кресло, чуя недоброе…

Не прошло и пяти минут, как дверь распахнулась и вышел Хемницер — ну и ну! Краше в гроб кладут!

— Великодушно извините, ваше высокопревосходительство, — пробормотал жених чуть слышно. — Однако я осознал, что поступил опрометчиво, домогаясь руки и сердца Марии Алексеевны. Сия прекрасная девица не для меня. Я оной недостоин. Прощайте!

И опрометью выскочил вон, словно боялся, что обер-прокурор сейчас опробует на нем крепость своей трости. А у того, что уж и говорить, такое искушение было, было…

Однако лишь захлопнулась за беглецом одна дверь, как в другую вошла Маша.

— Милый, любезный батюшка, — проговорила она твердым голосом, — коли не хотите более позору для нашего имени, дозволяйте мне самой на жениха поглядеть прежде, чем вы нас благословлять приметесь!

И вышла вон.

Дьякова тогда чуть удар не хватил… Не стоит описывать всех слов, какие он вслед дочери выкрикнул. Дело дошло до того, что пришлось за лекарем посылать и пиявки к вискам ставить, чтобы вскипевшую кровь оттянуть!

Однако ничего, к ночи ему полегчало.

Да уж, вот Карфаген так Карфаген…

Да что ж она такого сказала Хемницеру? Но узнать об сем не удавалось. Так и не удалось.

Сначала Алексей Афанасьевич мечтал высечь строптивицу или в монастырь отправить. Уплакала жена, улестили Капнист да граф Стейнбок. Да и у него самого постепенно улеглась злоба против любимицы. И с тех пор, встречая очередного претендента на Машенькину руку (они не обходили дома Дьяковых!), он прежде звал дочку. И заранее знал — дело кончится отказом.

Так прошло четыре года, и постепенно жениховская тропа к Машеньке стала зарастать травой. Ну а как же — двадцать восьмой годок пошел девице Дьяковой! Она ведь не девица уже, старая дева!

Жена точила слезы. Машенька ходила с горделивым, надменным видом мученицы. До Дьякова то в одном, то в другом доме доходили слухи о новых стихах, коими полнились девичьи альбомчики:

Господин обер-прокурор злился, бранился, сделался крут на расправу со слугами — и с каждым днем все отчетливей понимал, что сам погубил жизнь своей дочери. И почти с облегчением встретил зятьев, Капниста да Стейнбока, которые однажды на пару заявились в дом, приперли тестя к стенке и потребовали — потребовали! — принять очередное сватовство Николая Александровича Львова благосклонно, чтоб две жизни, его и Машину, вовсе не губить.

И наперебой начали перечислять его достоинства. Дьяков, набычась, выслушивал: Львов-то уже не простой чиновник VIII класса, а коллежский советник, член Российской академии, самый обещающий архитектор столицы — его проект собора в Могилеве одобрен Екатериной II, а австрийский император Иосиф II подарил ему золотую с алмазами табакерку в знак восхищения его архитектурными новациями. Утверждены к строительству проекты Невских ворот Петропавловской крепости и здания «Почтового стана» — главпочтамта в Петербурге. Государыня после совместного путешествия по России расположения к Львову не скрывает; граф Безбородко ему покровительствует и гордится дружбой с ним; цесаревич Павел Петрович жалует его своим доверием. Известнейшие служители муз — поэты, художники, музыканты: Державин, Храповицкий, тот же Хемницер, Муравьев, Капнист, Оленин, Левицкий, Боровиковский, Фомин — во всеуслышание называют Львова гением вкуса, уверяют, что «приговор его превращают себе в закон».