Принцесса викингов - Вилар Симона

Между трех огромных дубов на каменной плите старого алтаря Тюра уже развела огонь. Подбрасывая кости в пламя, она с усмешкой глядела на Снэфрид.

– Заклятие лучше подействует, если ты произнесешь его в ночи. Утро не годится для чар.

– Я слишком долго ждала, – ответила Снэфрид. – А моя ненависть слишком сильна, чтобы заклятию могло что-либо помешать.

Она извлекла из кошеля на поясе небольшой золотой крестик, изготовленный просто, но с редкостным мастерством – с вкраплением маленьких, вспыхивающих багровым огнем рубинов, и положила его на край алтаря. Глаза ее расширились, она простерла руки над огнем и стала чертить в воздухе знаки могущественных рун. О, никто лучше ее не знал их силы, как и то, что тот, кто прибегает к ним, невольно обращает часть их злого могущества на себя. Однако она готова была принять свою долю проклятия, лишь бы большее зло досталось той, кого она столь ненавидела.

– О великая Хель, владычица тьмы, обрати свой взгляд на меня! – заклинала Снэфрид, впадая в транс и творя над клубящимся дымом колдовские знаки. – Я, Снэфрид, дочь Сваси, взываю к тебе и молю дать мне часть твоей силы, чтобы наслать проклятие, хворь и немощь на существо, что стоит на моем пути. О могущественная Хель, я, твоя раба, взываю к тебе не в час ночной, а при свете нового дня, ибо сердце мое переполнено ненавистью, готовой потушить даже светило альвов…

Она высыпала в огонь несколько пригоршней бурого порошка, темное облако взлетело вверх, и на миг в тесном пространстве между дубов и в самом деле потемнело. Снэфрид раскачивалась, твердила заклинания, и ее легкие светлые волосы взлетали и шевелились, словно живя особой, отдельной от окаменевшего лица жизнью. Даже старая Тюра невольно оробела и отступила на несколько шагов. Ее и восхищало, и пугало колдовское могущество Белой Ведьмы.

Перепуганно заблеял черный ягненок со связанными ногами. Снэфрид вновь протянула руки над огнем, шепча бессвязные слова. Уже в следующий миг она жестом велела подать жертву, широкий кинжал лишь на миг сверкнул в ее руке и полностью погрузился в трепещущую плоть. Кровь, шипя, стекала на уголья, пятнала обгоревшие кости, и туда же Снэфрид на миг опустила сверкающий крестик, а затем, все еще держа его в дыму, вновь повторила заклинания…

Когда все закончилось, женщина выглядела утомленной, словно после тяжелой битвы. Ее лицо блестело от пота, пряди волос прилипли к вискам, губы были бескровны. Мертвыми глазами она неотрывно смотрела на закопченный крестик.

– Тюра, его следует вычистить.

Она протянула украшение, но старуха проворно отскочила в сторону.

– Скорее я лишусь руки, чем прикоснусь к проклятому золоту!

Снэфрид едва улыбнулась, глядя, как Тюра торопливо творит знаки-обереги.

– Ты ведь знаешь, что зло в нем проявится лишь тогда, когда я разведу огонь.

Но старая ведьма все еще колебалась.

– Отдай это моему рабу – тому, с бородавкой у носа. Он иудей, много лет знался с золотом, он справится лучше. А тебе следует отдохнуть, Снэфрид. Ты успела до того, как солнце встало над холмом, но уходящая ночь забрала все твои силы. Ты должна поспать. Никто не должен заметить, что с тобой творится неладное.

За многословием старухи крылся страх. Она успокоилась лишь после того, как Снэфрид покорно кивнула.

Ближе к закату Лебяжьебелая выехала на дорогу, ведущую к Руану, и пустила коня галопом. Завернутый в тряпицу крест с проклятием покоился в кошеле у бедра. Она чувствовала от этого огромное облегчение, на губах ее блуждала улыбка. Так, с улыбкой, она и въехала в город, едва бросив взгляд на салютующих стражников.

В городе, как всегда, жизнь била ключом. Отовсюду доносился шум толпы, который Снэфрид так ненавидела, – болтовня, смех, выкрики, визг, брань, плач младенцев, пение… Снэфрид с тоской подумала о тишине своей башни. Здесь все вызывало у нее раздражение. Подобрав повод, она решительно двинулась вперед, спокойно отвечая на многочисленные любопытные взгляды. Кое-кто в толпе осенял себя крестным знамением или творил за спиной предохраняющие от колдовства знаки. Презренное стадо, его вонь, его тупая толкотня… Она замечала все мелочи – так чувствует себя дикое животное среди людей. Нет, Снэфрид не боялась их, но они были ей отвратительны. Отдельные звуки в общем гуле словно царапали ее кожу. Она слышала, как мужчины и женщины кашляли, сплевывали, их пение сопровождалось монотонным постукиванием – так поют ткачихи, отбивая ритм на подножке станка. Людской гомон перемежался неумолчным скрипом повозок и лязгом железа. Невыносимо! Жить среди этого ужаса, ощущая его кожей… Нет, даже Ролло не под силу принудить ее! Зачем ему все это? Почему он так любит этот чудовищный скотный двор?