Король, дама, валет - Набоков Владимир Владимирович

— Осторожно — очки, — прошептал Франц.

— Заведи граммофон, — сказала она, отпустив его, — будем танцевать. И не смей пугаться — я буду тебе говорить «ты» всякий раз, как мне вздумается, слышишь?

Франц начал почтительно вертеть ручку большого лакового ящика. Когда он поднял голову, Марта сидела на диване, хмуро и странно глядя на него.

— Я думал, вы приготовите пластинку, — сказал Франц, — я ведь не знаю, какую…

— Мне расхотелось, — проговорила Марта и отвернулась.

Франц вздохнул. Он никогда не видал ее в таком странном настроении. Вместо того, чтобы радоваться, что муж задержался…

Он сел рядом с ней на диван. Прислушиваясь, поцеловал ее в волосы, потом в губы. Она стучала зубами.

— Дай мне платок, — сказала она. Он принес розовый вязаный платок, который всегда валялся в углу, на кресле. Она взглянула на часы. Половина двенадцатого.

Франц вдруг встал:

— Я пойду домой, — сказал он мрачно.

— Ты останешься, — тихо сказала Марта.

Он посмотрел на нее в упор и смутно подумал, что ведь тут что-то неспроста, какая-то не совсем обыкновенная тревога…

— Знаешь, о чем я сейчас вспоминаю? — вдруг заговорила Марта. — Я вспоминаю о полицейском, который писал протокол. Дай мне твою записную книжку. И карандаш. Вот; он держал так перед собой книжку и писал.

— Какой полицейский? О чем ты говоришь?

— Да, правда, тебя там не было. Я как-то теперь привыкла задним числом вмешивать тебя во все, что было. Впрочем, я тебя уже знала тогда.

— Перестань, — сказал Франц. — Мне страшно.

— Это ничего, что страшно. Это ничего, что… Прости. Я говорю глупости. Я просто очень взволнована.

Она держала записную книжку на коленях. Франц видел, что она сперва рисовала на страничке какие-то черточки, потом вдруг написала отчетливо «Драйер» и опять вычеркнула. Посмотрела на него искоса — и снова написала «Драйер», крупными буквами. Прищурилась и стала тщательно, крепко вымарывать. Кончик карандаша хрустнул и сломался. Она кинула ему книжку и встала.

Франц молчал. Тикали часы. Марта стояла перед ним и смотрела, смотрела, словно внушала ему что-то. И вдруг в нестерпимой тишине хлопнула входная дверь, и грянул ликующий голос Тома.

— Пришел, — глухо сказала Марта, и на мгновение ее лицо странно исказилось.

Драйер вошел не совсем так бодро, как всегда, — и не совсем так бодро поздоровался с Францем. Франц сразу ошалел от ужаса.

— Почему так поздно? — спросила Марта, — почему ты не звонил?

— Так уж случилось, моя душа, так уж случилось.

Он хотел улыбнуться, но ничего не вышло.

— Ну-с, мне пора, — поспешно и хрипло закричал Франц.

Он потом не помнил, как попрощался, как надел пальто, как оказался на улице.

— Это не совсем так, — сказала Марта, — я чувствую, что это не совсем так. Скажи мне, в чем дело?

— Скучное дело, моя душа. Человек убит.

— Опять шутки, шутки… — застонала Марта.

— К сожалению, нет, — тихо сказал Драйер. — Мы, видишь ли, на всем ходу бухнулись в трамвай. Номер семьдесят третий. Я только потерял шляпу, да здорово стукнулся обо что-то. В таких случаях хуже всего приходится шоферу. Отвезли в больницу, был еще жив, там умер. Лучше не проси подробностей.

Они сидели друг против друга, у накрытого стола. Драйер, потупясь, ел холодного цыпленка. Марта, с бледным лоснящимся лицом, с мельчайшими капельками пота над губой, где чернели тонкие волоски, глядела, прижав пальцы к вискам, на белую, белую, нестерпимо белую скатерть.

Не докончив увлекательной, но несколько сбивчивой беседы с синещеким мадьяром (или евреем, или баском) о том, можно ли хирургическим путем (то есть выливая на него ведра крови!) так обработать хвост тюленя, чтобы тюлень мог ходить стоймя, Драйер резко проснулся и с отчаянной поспешностью, словно имел дело с адской машиной, остановил разошедшийся будильник. Постель Марты, охочей до холодка раннего часа, была уже пуста. Он привстал и почувствовал боль в плече: электрический звонок из вчерашнего дня в нынешний. По коридору, в голос плача, прошумела сердобольная Фрида. Он осмотрел, вздыхая, большущее фиолетовое пятно на толстой плечевине.

Умываясь, он из ванны слышал, как в соседней комнате Марта дышит и похрустывает, делая модную гимнастику. Потом закурил сигару, улыбнулся от боли, надевая пальто, и вышел.

Заметив, что у ограды стоит садовник (он же сторож), Драйер подумал, что хорошо бы хоть теперь, путем прямого вопроса, разрешить тайну, занимавшую его так давно.

— Вот беда, так беда, — степенно сказал садовник, когда Драйер подошел. — А ведь в деревне — отец и четыре сестрички. Шарахнуло, стало быть, на гололедице, — вот и капут.

— Да, — кивнул Драйер, — ему проломило голову, грудную клетку, — все.

— Хороший, веселый парень, — сказал садовник с чувством. — И помер. У него от гаража ключ, должно быть, остался. Заперто.

— Послушайте, — начал Драйер, — вы случайно не заметили… — дело в том, что я сильно подозреваю…

Он запнулся. Пустяк, время глагола остановило его. Вместо того, чтобы спросить «он пьет?», надобно было спросить «он пил?». Благодаря этой перестановке времени получалась какая-то логическая неловкость. Труп не может быть пьяницей; а что было раньше — много ли, мало ли пролилось того-сего в несуществующую теперь глотку, — нет, это перестало быть забавным…

— …я насчет садовой дорожки. Сильно подозреваю, что можно тут поскользнуться. Вы бы ее песком посыпали…

«Финис… — усмехнулся он про себя, сидя в таксомоторе. — Икар продам без ремонта. Ну его… Марта не хочет новой машины. Права, пожалуй. Надо переждать».

Но Марта отказалась от автомобиля совсем по другой причине. Как-то странно, подозрительно выходит, если не пользуешься собственной машиной, отправляясь (три-четыре раза в неделю, ровно к семи часам вечера) на урок ритмических поклонений и всплескиваиий («Флора, прими эти розы…» или: «О, Солнце…»). А не могла она пользоваться ею потому, что от шофера до анонимного письмеца один только шаг. Нужно, значит, обратиться к другим, — и самым разнообразным, — способам передвижения, вплоть до подземной железной дороги, привозившей очень удобно из любой части города (а окружной путь был необходим, — хотя пешком можно было дойти в четверть часа) на ту улицу, которая выходила на площадь, где по вторникам и пятницам продавалась рыба, шерстяные носки, всякая всячина. Драйер, кстати сказать, никогда в подземных вагонах не ездил, утверждая, что там всегда попахивает сыром. Вообще, — если соблюсти вот эти небольшие, но скучнейшие предосторожности, он вряд ли мог догадаться, что она не четыре раза в неделю, а только раз, — да и то не всегда, — склоняется, рассыпая невидимые цветы, босоногая, в тунике, среди семи-восьми таких же плавных, полуголых, богатых дам.

В тот день, когда в газете, в отделе происшествий мелькнули коммерсант Драйер (владелец магазина «Дэнди») и его почему-то безымянный — и, значит, уже навеки безымянный — шофер, в тот день Марта пришла немного раньше обыкновенного. Франц еще не возвращался со службы. Она села на сизую кушетку, принявшую ее с недовольным кряком, и стала ждать. Лицо у нее было нынче особенно бледное, с едва подкрашенными губами; она надела закрытое платье, бежевое, с пуговками. Когда, знакомыми шагами простучав по коридору, вошел Франц (с той резкой бесцеремонностью, с которой мы входим в собственную, заведомо пустую, комнату), она не улыбнулась. Увидев ее, Франц радостно ахнул и, не снимая шляпы, принялся кропить Марту мелкими поцелуями.

— Ты уже знаешь? — спросила она, и в глазах у нее было то странное выражение, которое он надеялся сегодня не увидеть.

— Еще бы, — сказал он, и, встав с кушетки, быстро стянул с шеи разноцветное кашне. — В магазине узнал. Меня даже расспрашивали, как и что. Я, по правде сказать, вчера немного испугался, когда он так мрачно вошел. Ужас.

— Что ужас, Франц?

Он уже был без пиджака, без галстука и шумно мыл руки.

— Да вот — куски стекла прямо в морду. Углами. А потом тяжелая артиллерия — металл, удар металла… взрывается готова. Я такие вещи так ясно себе представляю. Прямо тошнит.

Она дернула плечом:

— Все — нервы, Франц, нервы. Поди сюда.

Он подсел к ней, и, стараясь не замечать, что сегодня все как-то по-новому, что она поглощена какими-то чуждыми мыслями, тихо спросил:

— А что, — моих туфелек ты сегодня не наденешь?

Это было условное иносказание. Но Марта как будто и не расслышала.

— Франц, — сказала она, гладя его по руке и этим его руку удерживая, — я ведь вчера предчувствовала… Подумай, он чудом выскочил…

На душе у него сразу стало темновато, что-то внутри скучно заскулило; он отвернулся и хотел засвистеть, но звука не получилось, — и он так и остался с мрачно выпяченными губами.