У нас всегда будет Париж - Брэдбери Рэй

Молодой отец Келли вглядывался в сумерки.

Задыхаясь, он в конце концов пробормотал:

— Святой отец, что же вы наделали?

— Проклятье! — бросил отец Гилман. — Это порочное, ненавистное, богомерзкое чудовище!

— Богомерзкое? — удивился отец Келли. — Разве вы не слышали, что ему говорили?

— Вот именно, слышал, — ответил отец Гилман. — Этот пес позволяет себе отпускать грехи, исповедовать страждущих и внимать их мольбам!

— Но, святой отец, — воскликнул отец Келли, — ведь именно это делаем и мы с вами.

— Это наше священное право, — чуть не задохнулся отец Гилман. — Только наше!

— Вы так считаете, святой отец? А чем другие хуже нас? К примеру, если семейный человек посреди ночи изливает душу перед супругом или супругой, разве это не похоже на исповедь? Разве не так молодые пары учатся прощать и жить дальше? Ведь это в некотором смысле сродни нашему служению, не правда ли?

— Ну знаешь! — взревел отец Гилман. — Ночные излияния, собаки, порочные чудовища!

— Святой отец, может статься, этот пес больше сюда не придет.

— Тем лучше! Я не допущу такой мерзости в больнице, которую призван окормлять!

— Господи, сэр, вы разве не заметили? Этот пес из породы спасателей. Не зря же их нарекли таким именем. Думаю, после окончания часовой исповеди, выслушав кающихся и отпустив им грехи, вы бы и сами не возражали, назови я вас спасателем, правда?

— Спасателем?

— Именно так. Задумайтесь, святой отец, — произнес молодой священник. — Ну ладно. Давайте посмотрим, не натворило ли бед это «чудовище», как вы изволили выразиться.

Отец Келли вернулся в больницу. Через несколько мгновений за ним последовал и старый отец Гилман. Они прошли по коридору и заглянули в палаты к пациентам, прикованным болезнью к постели. Повсюду царила какая-то особая тишина.

В одной из палат витало необычное умиротворение.

Из другой доносился шепот. Отцу Гилману послышалось имя Пресвятой Девы Марии, хотя полной уверенности не было.

В тот памятный вечер они переходили в больничной тиши от палаты к палате, и у старого священника было такое чувство, будто он сбрасывает с себя старую кожу — чешую заблуждений, коросту высокомерия и, в довершение всего, шелуху равнодушия; в конце концов, вернувшись к себе в кабинет, он ощутил избавление от незримого бремени.

Отец Келли пожелал ему спокойной ночи и вышел.

Усевшись в кресло, отец Гилман облокотился на письменный стол и спрятал лицо в ладони.

Некоторое время он сидел в полной тишине, а потом услышал какое-то шевеление. Его взгляд устремился к дверям.

На пороге спокойно ожидал пес, вернувшийся по собственной воле. Дышал он неслышно, не скулил, не лаял, не зевал. Бесшумно шагнув вперед, он сел подле стола, напротив священника.

Отец Гилман посмотрел ему в глаза, и пес ответил тем же.

Наконец старый священник сказал:

— Отпусти мне грехи — не знаю, как к тебе обращаться. Ничего не приходит на ум. Но все равно хочу исповедаться, ибо я грешен.

Святой отец заговорил о надменности, гордыне и других пороках, которые узрел в себе минувшим вечером.

А пес сидел и слушал.

Туда и обратно

От Сотворения мира не случалось, чтобы день встретил сам себя такой щедрой благодатью и свежестью духа. Не случалось и более зеленого утра, чем это, которое в каждом уголке дышало весной. Птицы носились по воздуху как угорелые, а кроты вместе с прочей живностью, таившейся в земле или под камнями, рискнули выбраться наружу, позабыв, что за это недолго поплатиться жизнью. Из тысяч распахнутых окон город выдыхал зимнюю пыль, которую тут же смывало небо, вобравшее в себя приливные волны Индийского и Тихого океанов, да Карибского моря в придачу. Громко хлопая, открывались настежь двери. На задних дворах развешанные для просушки свежевыстиранные шторы перекатывались волна за волной через натянутые веревки, как прибой, накатывающий на берега.

В конце концов этот первозданно-сладостный день выманил на крыльцо две растерянные фигурки, словно появившиеся из швейцарских часов. Когда солнце прогрело старые кости, мистер и миссис Александер, два года просидевшие в четырех стенах, в духоте и запустении, ощутили забытое чувство: у них возле лопаток затрепетали крылья.

— Какой воздух! Дыши!

Миссис Александер втянула глоток воздуха и, резко развернувшись, обрушила свой гнев на дом:

— Два года! Сто шестьдесят пять пузырьков микстуры от кашля! Десять фунтов серы! Двенадцать упаковок снотворного! На компрессы — пять метров фланели! А сколько горчичного масла! Чтоб тебе провалиться!