Время жить и время умирать - Ремарк Эрих Мария

— Не знаю. Но если бы каждый не старался непременно убедить другого в своей правде, люди, может быть, реже воевали бы.

Гребер улыбнулся. Как странно она это сказала.

— Ну да, терпимость, — ответил он. — Вот чего нам не хватает, верно?

Элизабет кивнула. Он взял рюмки и налил их до краев.

— За это мы и выпьем. Крейслейтер, который дал мне эту бутылку, был, наверное, весьма далек, от таких мыслей, но тем более мы должны выпить за это.

Он выпил до дна.

— Еще налить? — спросил он девушку.

Элизабет встряхнулась.

— Да, — сказала она, помолчав.

Он налил ей и поставил бутылку на стол. Водка была крепкая, прозрачная, чистая. Элизабет выпила.

— Пойдем, — сказала она. — Я сейчас продемонстрирую тебе образец терпимости.

Она повела его через прихожую и открыла какую-то дверь.

— Фрау Лизер забыла в спешке запереть. Взгляни-ка на ее комнату. Это не обман доверия. Она каждый раз обшаривает мою, как только я ухожу.

Часть комнаты была обставлена самой обыкновенной мебелью. Но на стене против окна висел в широченной раме портрет Гитлера в красках, обрамленный еловыми ветками и венком из дубовых листьев. А на столе под ним, на развернутом нацистском флаге лежало роскошное, переплетенное в черную кожу с тисненой золотом свастикой издание «Мейн кампф». По обе стороны стояли серебряные подсвечники с восковыми свечами и две фотокарточки фюрера: на одной — он с овчаркой в Берхтесгадене, на другой — девочка в белом платье подносит ему цветы. Все это завершалось почетными кинжалами и партийными значками.

Гребер был не слишком удивлен. Он уже не раз видел такие алтари: культ диктатора легко превращался в религию.

— Она здесь и пишет свои доносы? — спросил он.

— Нет, вон там, за письменным столом моего отца.

Гребер взглянул на письменный стол. Это был старинный секретер с полками и подвижной крышкой.

— Никак не отопру, — сказала Элизабет. — Ничего не выходит. Уже сколько раз пыталась.

— Это она донесла на твоего отца?

— Точно не могу сказать. Его увезли, и он как в воду канул. Она уже тогда жила здесь со своим ребенком, но занимала только одну комнату. А когда отца забрали, ей отдали в придачу еще его две.

Гребер обернулся. — Ты думаешь, она ради этого и донесла?

— А почему бы и нет? Иногда люди и не из-за того еще идут на донос.

— Разумеется. Но, судя по алтарю, можно думать, что твоя соседка принадлежит к фанатичкам из бригады плоскостопых.

— Неужели ты считаешь, Эрнст, — с горечью сказала Элизабет, — что фанатизм не может идти рука об руку с жаждой личной выгоды?

— Может. И даже очень часто. Странно, что об этом постоянно забывают! Есть пошлости, которые случайно западут в голову, и их, не задумываясь, повторяешь. Мир не поделен на полки с этикетками. А человек — тем более. Вероятно, эта гадюка любит своего детеныша, своего мужа, цветы и восхищается всякими благородными сентенциями. Она знала что-нибудь о твоем отце, или в доносе все выдумано?

— Отец добродушен и неосторожен, он, вероятно, давно был на подозрении. Не каждый в силах молчать, когда с утра до ночи слышишь в собственной квартире национал-социалистские декларации.

— А ты представляешь себе, что он мог сказать?

Элизабет пожала плечами. — Он уже не верил, что Германия выиграет войну.

— В это многие уже не верят.

— И ты тоже?

— И я тоже. А теперь давай-ка уйдем отсюда. Не то эта ведьма еще застукает тебя; кто знает, что она тогда может натворить!

Элизабет усмехнулась. — Не застукает. Я заперла дверь на задвижку. Она не сможет войти.

Девушка подошла к двери и отодвинула задвижку. «Слава богу, — подумал Гребер. — Если она и мученица, то хоть осторожная и не слишком щепетильная».

— Здесь пахнет склепом, — сказал он, — наверно, от этих протухших листьев. Они совсем завяли. Пойдем выпьем.

Он снова наполнил рюмки.

— Теперь я знаю, почему мы себе кажемся стариками, — заметил он. — Оттого, что мы видели слишком много мерзости. Мерзости, которую разворошили люди старше нас, а им следовало быть разумнее.

— Я не чувствую себя старой, — возразила Элизабет.

Он посмотрел на нее. Да, ее меньше всего назовешь старухой.

— Что ж, тем лучше, — отозвался он.

— Я только чувствую себя как в тюрьме, — продолжала она. — А это похуже старости.

Гребер сел в одно из старинных кресел.

— А вдруг эта баба донесет и на тебя, — сказал он. — Может быть, она не прочь забрать себе всю квартиру? Зачем тебе дожидаться этого? Переезжай отсюда. Ведь у таких, как ты, нет прав!