Дочь священника - Оруэлл Джордж

Старый чудаковатый Глухарь товарищем после Нобби был никудышным, хотя вообще-то человеком неплохим. В давние времена служил стюартом на корабле, но уже много лет бродяжил, глухой как тетерев, напоминавший в разговоре тугоухую тетушку из анекдотов. Он любил показать себя, поважничать, однако безобидно. Часами дудел чрезвычайно коротенькую песенку «Эх, бури-бури, бури-бури», явно не слыша собственного пения и столь же явно наслаждаясь. Дороти никогда не видела таких, как у него, волосатых ушей. Слева и справа из уха густой пушистый хохолок наподобие бакенбард в гриме театрального «простака». Глухарь неизменно являлся собирать хмель у Кейрнса, накапливал за сезон фунт и потом, прежде чем опять уйти в босяки, неделю жил роскошной жизнью в ночлежке на Ньюнгтон-батс. Единственную в году неделю спал на том, что условно считалось кроватью.

Уборка завершилась двадцать восьмого сентября. Осталось, правда, несколько полей, но хмель там был плохой, и Кейрнс в последний момент решил «пустить его на цвет». Бригада номер двадцать закончила участок в два часа дня, юркий цыган бригадир, карабкаясь по столбам, добрал пропущенные гроздья, и обмерщик увез остатки. Только он скрылся с глаз, раздался крик «сувай их в ведра!» и Дороти увидела, как женщины кинулись врассыпную, а к ней с самым злодейским видом несутся шестеро мужчин. Не дав опомниться, разбойники ее схватили, всунули целиком в холщовое ведро и хорошенько покачали из стороны в сторону. Затем она была извлечена и расцелована дышавшим луком цыганским парнем. Вначале Дороти сопротивлялась, но, увидав, что так же шутят со всеми женщинами, покорилась. Таков уж неизменный ритуал прощания с хмельником. Ночь подарила много праздничных удовольствий и мало сна. Далеко за полночь, под веселые куплеты «С давних пор», Дороти шла, притоптывала в общем хороводе вокруг гигантского костра, держа за руки краснощекого мальчишку из мясной лавки и совершенно пьяную старушонку в шотландской карнавальной шапочке.

Утром все двинулись на ферму получать деньги. Дороти получила фунт четыре пенса и еще пять пенсов заработала, помогая в подсчетах тем, кто ни читать, ни писать не умел. Кокни платили за такую помощь пенни, цыгане дарили медовыми словами. Потом народ повалил к станции Вест-Акворт, Дороти отшагала эти четыре мили вместе с Турлями: мистер Турль нес на плече оловянный сундук, миссис Турль несла младенца, дети несли всякую всячину, а Дороти катила вместившую полный комплект фаянсовой посуды детскую коляску с двумя круглыми и двумя овальными колесами.

На станцию прибыли в полдень. Специальный поезд должен был отойти в час, появился в два и тронулся в четверть четвертого. После фантастически медленного петляния по всему Кенту, чтобы то тут, то там подобрать дюжину или полдюжины сезонников, после тысячекратных отползаний задним ходом и бесконечных стоянок на запасных путях, пропуская все другие составы – шесть часов одолевая тридцать пять миль, поезд около девяти вечера высадил пассажиров в Лондоне.

7

Эту ночь Дороти спала у Турлей. Они так привязались к ней, что приютили бы и на неделю, и больше, пожелай Дороти воспользоваться их радушием. Но две их комнаты (в многоквартирном доходном доме недалеко от Тауэр-бридж-роуд) едва вмещали семерых членов семьи. Спальное место для гостьи пришлось соорудить из пары дырявых ковриков, старой диванной подушки и пальто.

Простившись, поблагодарив Турлей за всю их доброту, Дороти утром прямиком пошла в Бермондские общественные бани и отскребла пятинедельный слой грязи. Затем отправилась искать жилье, владея суммой в шестнадцать шиллингов восемь пенсов, а также тем, что было на ней надето. Дороти как могла заботилась о платье стиркой и штопкой, черный цвет тоже помогал скрывать изъяны. Благодаря тому, что в день прощания на хмельниках миссис Киллфрю, «домашний» сборщик из соседней бригады, подарила почти неношеные дочкины туфли и пару шерстяных чулок, низ костюма смотрелся даже довольно респектабельно.

До вечера снять комнату не удалось. Часов десять бродила Дороти повсюду, из Бермондса в Саутворк, из Саутворка в Лэмбет, сквозь путаницу улиц, где сопливые ребятишки прыгали по тротуарам, заваленным гнилью капустных листьев и банановой кожуры. Везде, куда она стучалась, в ответ категорический отказ. Длинная вереница хмурых женщин, встававших на пороге дома так враждебно, будто она моторизованный налетчик или налоговой инспектор, осматривавших с ног до головы, цедивших коротко: «Одиноких девушек не берем» и резко хлопавших дверью. Она не знала, разумеется, что ее вид вызывал подозрения у всех добропорядочных хозяек. С линялой и затрепанной одеждой они, возможно, смирились бы, но отсутствие багажа сразу губило дело. Одинокие девушки без вещей это худший сорт человечества – таков первая из мудростей лондонских дам, сдающих комнаты.