У алтаря - Вернер Элизабет

Прелат мрачно смотрел ему вслед.

«Я буду молчать до тех пор, пока хватит сил!» — мысленно повторил он фразу монаха. — Надежное ручательство, нечего сказать! Однако дольше настаивать было бесполезно. Я видел по его лбу, что он не уступит. На нем лежала печать нашего фамильного упрямства». Настоятель в глубоком раздумье начал ходить взад и вперед по комнате. «Его нужно отправить как можно дальше, пока Оттфрид не пришел в себя от неожиданного удара, пока дело не предано огласке. Когда мой брат опомнится, то будет способен на самые дикие проявления нежности по отношению к своему идолу и не позволит прикоснуться к нему. Теперь же он не посмеет противиться моим намерениям, и я могу сказать ему, что в интересах самого Бруно отправляю его куда-нибудь далеко, где не могут возникнуть никакие подозрения».

Настоятель подошел к письменному столу и быстрым, решительным почерком написал несколько строк своему брату:

«Я говорил с Бенедиктом... Завтра, рано утром, он возвращается в Р. Как только можно будет сделать это, не возбуждая лишних разговоров, я отправлю его в один из отдаленнейших монастырей. Ты должен подчиниться необходимости и не встречаться с ним до тех пор. Его исповедь останется между нами — им и мной. Я щажу тебя, согласно твоему желанию».

Настоятель вложил письмо в конверт, надписал адрес графа Ранека и запечатал его своей печатью; затем позвонил и приказал вошедшему камердинеру отправить письмо по назначению.

Все это было проделано так быстро, словно прелат не был уверен, что не изменит своего решения в последний момент. Только когда дверь за камердинером закрылась, он облегченно вздохнул и лицо его приняло обычное спокойное выражение, хотя было все так же бледно. Он подошел к окну и посмотрел на замок графа Ранека, освещенный слабым светом луны и полускрытый за высокими, мрачными скалами.

«Я не мог избавить тебя от этого горя, Оттфрид, — думал прелат, — я знаю, что нанес тебе глубокую рану. Но есть вещи гораздо более важные, чем страдание одного человека, хотя бы это и было истекающее кровью сердце отца».

Глава 13

Еще фамильный склеп Ранеков не успел принять под свой кров тело младшего отпрыска семьи, как вдруг пошли слухи, что молодой граф погиб от руки убийцы. Сначала они были смутными, неопределенными, слуги шептались между собой, боясь, чтобы не услышали господа, но затем люди заговорили громко и открыто, и наконец судебные власти заинтересовались этим делом.

Существовало лишь одно доказательство, что возле графа Оттфрида находился кто-то в то время, когда он упал в бездну. Доктор, призванный, когда Оттфрида извлекли из воды, мог только констатировать смерть, но заметил в судорожно сжатой руке умершего кусок темного сукна, оторванный от какой-то одежды. Так как плащ графа был совершенно цел, то явилось подозрение, что возле него был кто-то, за кого Оттфрид хотел схватиться во время падения, причем оторвал от его платья кусок материи. Возможность нападения с целью грабежа совершенно исключалась ввиду особенности места, где случилось несчастье: нападающий сам подвергался опасности сорваться с мостика и полететь вниз вместе со своей жертвой. Таким образом, мотивом преступления могла быть лишь месть или смертельная вражда.

Однако, насколько было известно, молодой граф не мог иметь врагов в этой местности, хотя его высокомерное обращение оскорбляло многих. Решили обратиться к отцу с вопросом о том, не подозревает ли он кого-нибудь в убийстве сына.

Граф Ранек отнесся к предположению о насильственной смерти Оттфрида совершенно не так, как можно было ожидать. Все думали, при одной мысли о том, что его единственный сын погиб от руки убийцы, он будет вне себя от гнева и станет упрашивать следственные власти во что бы то ни стало найти виновного. Вышло наоборот — казалось, граф всеми силами старается замять дело. Он уверял всех, что его сын погиб вследствие собственной неосторожности, не верил, что совершено преступление, и, ссылаясь на физическую и моральную усталость, отказывался принимать следователя и давать какие-либо показания. Вид у графа при этом был такой смущенный и растерянный, что невольно являлась мысль, нет ли у него оснований бояться следствия.

Прелат в свою очередь, более спокойно, но так же решительно, протестовал против дальнейшего расследования. Он доказывал, что о преступлении не может быть и речи и что несчастье произошло совершенно случайно.