Токийские легенды (Tokyo kitanshu) - Мураками Харуки

В восемнадцать он покинул родительский дом, поступил в один из токийских институтов, с тех пор несколько раз знакомился и встречался с девушками. Одна вроде бы «по-настоящему имела для него смысл». В этом он был уверен — и, пожалуй, верит по сей день. Но пока Дзюмпэй пытался сформулировать, как ей открыться (такой уж характер — на раздумья ему требовалось времени больше, чем прочим), она вышла замуж за его близкого друга. И успела стать матерью. Тем самым из жизненного выбора ее пришлось исключить. Вообще скрепя сердце выбросить ее из головы. Как результат, на долю Дзюмпэя, если придерживаться отцовской теории, теперь оставалось всего две «по-настоящему имеющих смысл» женщины.

При каждом новом знакомстве Дзюмпэй задавал себе вопрос: а действительно ли эта женщина имеет для него смысл? Так рождалась дилемма. Сохраняя надежду, что каждая новая встреча станет «по-настоящему имеющей смысл» (разве кто-то надеется на иное?), Дзюмпэй вместе с тем опасался преждевременно истратить остававшийся лимит. Неудачная попытка связать жизнь с той первой и очень дорогой для него женщиной подкосила его уверенность в собственных возможностях — очень важной способности своевременно и уместно реализовать любовное чувство. В итоге он считал, что, хватаясь за никчемное множество, он все так же упускает нечто самое важное в жизни. И с каждым разом его душа погружается все глубже туда, где нет света и тепла.

Так постепенно дошло до того, что после знакомства с каждой новой женщиной он через некоторое время в глубине души успокаивался и замечал в ее характере либо поступках и действиях хоть что-то — любую мелочь, приходившуюся не по душе; она и вызывала в нем раздражение. У Дзюмпэя это вошло в привычку — поддерживать с многочисленными женщинами поверхностные отношения, держаться от них на расстоянии. Он некоторое время встречался с такой партнершей, присматривался к ее поведению, но, дойдя до определенного предела, отношения прекращал. При расставании хотя бы не было вражды и ругани. Даже скажем так: он с самого начала избегал отношений с теми, кто не давал надежды на мирное расторжение отношений. Незаметно Дзюмпэй обрел нечто вроде нюха на удобных для себя партнерш.

Он и сам не мог понять, откуда такая способность: из глубин его природы или сформировалась апостериори. Если апостериори, ее вполне можно назвать проклятием отца. Заканчивая институт, он крепко поругался с родителем, прекратив с ним все отношения, — и лишь отцовская теория о трех женщинах, ничем, правда, не подкрепленная, не оставляла его в покое. Порой — отчасти в шутку — даже приходила на ум мысль о гомосексуализме. Глядишь, так и удастся избавиться от этого дурацкого отсчета. Однако хорошо это или плохо, но Дзюмпэй испытывал физический интерес все равно только к женщинам.

Как позже выяснилось, женщина, с которой он тогда познакомился, оказалась старше его. Ей было тридцать шесть, ему — тридцать один. Один его знакомый открывал французский ресторанчик где-то по пути от Эбису к Дайкан-яма и пригласил его на церемонию. Дзюмпэй был в летнем пиджаке в тон шелковой темно-синей рубашке «Перри Эллис». Друг, с которым он договаривался о встрече на вечеринке, прийти не смог, и поэтому он не знал, куда себя девать. Сидя в одиночестве на стуле возле стойки бара, он потягивал бордо из бокала. И вот, когда он собрался было уходить и уже начал искать глазами хозяина, чтобы попрощаться, к нему, держа в руке неизвестный коктейль фиолетового цвета, подошла высокая женщина. Первым делом на Дзюмпэя произвела впечатление ее великолепная осанка.

— Говорят, вы писатель? Что, правда? — спросила она, положив руку на барную стойку.

— В общем, похоже, что так, — ответил он.

— То есть в общем писатель? Дзюмпэй кивнул.

— И сколько у вас книг?

— Пара сборников рассказов да перевод. Ни один толком не продался.

Она окинула его оценивающим взглядом. И улыбнулась, вполне довольная увиденным.

— В любом случае с настоящим писателем мне довелось встретиться впервые в жизни.

— Очень приятно.

— Взаимно, — ответила она.

— Хотя ничего интересного во встрече с писателем нет, — как бы оправдываясь, сказал Дзюмпэй, — поскольку никаким особым мастерством я не владею. Пианист может сыграть на фортепьяно, художник — скажем, сделать набросок, иллюзионист — показать фокус… А писатель не может ничего.

— Ну а, скажем, оценить нечто вроде художественной ауры? Разве этого нет?