Том 1. Камни под водой - Конецкий Виктор

Бояриков наморщил лоб, склонился низко над баранкой и все старался вспомнить фамилию командира, но не смог и от досады опять чертыхнулся. Он очень ясно помнил, видел всю картину того последнего боя: лица командира, башнера, профиль стрелка справа от себя, но в памяти осталась только одна фамилия, фамилия башнера, и Боярикову было совестно за это перед остальными.

На исходную они стали в лощине, заросшей кустами дикой вишни, позади наших окопов. Потом прошли над головами своей пехоты и выкатились на свекловичное поле. Пехота поднялась было за ними, но быстро залегла. Отсек ее во фланг немецкий пулемет.

Танки все равно шли вперед, к беленьким хаткам какого-то села. Немцы подпустили близко, а потом ударили из противотанковых прямой наводкой. Башню крутануло в сторону, зачадил соляр из перебитого бачка. Грохот, дым. Командира и стрелка убило сразу… Бояриков рванул фрикционы, выжал газ до конца. Машина развернулась боком и стала. На миг стихло все, и только трещал, разгораясь, соляр.

— Покидай машину! — крикнул Бояриков башнеру. Как-никак, водитель после командира — первый заместитель.

А башнер убитого стрелка с сиденья вытаскивает и кричит:

— Вылазь первый, я тебя с пулемета поприкрываю — немцы рядом!..

Бояриков открыл свой люк и вылез. Как раз ветерок в его сторону задувал, и дым от солярки маскировал хорошо, Бояриков отполз метров на двадцать и остановился подождать башнера. Другие танки вели бой уже где-то в селе. Бояриков остановился и обернулся. Тотчас рядом секануло свекольную ботву пулеметной очередью. Немецкий блиндаж был метрах в полуторастах. Кто бывал так близко от пулемета, тот знает, что это значит… Башнер из танка дал по блиндажу очередь и замолчал. Видно, уже здорово припекло его.

Потом ветерок скинул с машины дым и Бояриков увидел Сипухина. Он почему-то через верхний люк полез. И лежал на броне, задрав ноги на башню, лицом вниз.

— Сипуха! — крикнул Бояриков и приподнялся. Пулемет сразу прижал его к земле. Бояриков подумал, подождал минутку еще и пополз назад.

Если б он тогда не сделал этого, то все в его жизни было бы по-другому… И спина б сейчас, может быть, не болела. Зря он тогда на танк полез. Когда из человека кровь так хлещет, тут, пожалуй, все ясно. Кровь стекала по броне. Блестящими струйками вилась по звезде на башне, закатывалась в пыль.

Да, было дело…

Под самым пулеметом на танк лезть! Это же гроб… Но Бояриков все же взобрался на отполированные траки перебитой гусеницы и ухватил башнера за руки. И сразу ожгло, захлестнуло тяжелым градом. Вместе с башнером свалился на землю. В танке начали рваться снаряды. Бояриков полз и тащил башнера. Полз в запале, не чувствуя боли. Пулемет опять нащупал их. Бояриков лег поверх башнера. Он ругал его страшными, грязными словами. Ругал за то, что тот полез через верхний люк; за то, что оказался таким тяжелым. Он шептал бессильные ругательства, задыхаясь в сухой земляной пыли. Сипухин так и умер под ним. Бояриков почувствовал, как он дернулся. И кровь перестала булькать у него в горле и груди.

Отставшая «тридцатьчетверка» прошла рядом, ударила по пулемету…

Всегда, когда идут вперед, кто-то отстает или навсегда остается позади — под земляным холмиком.

Ночь скрыла землю, тайгу и небо. Только два конуса света от фар неслись впереди машины. Дрожала стрелка спидометра. Дрожал, стукая Боярикова по колену, рычаг ручного тормоза.

На ухабе звякнули в кузове изоляторы. Бояриков остановил МАЗ, вылез на подножку, заглянул через борт. Нет. Все вроде в порядке. Несколько минут сидел в тишине. Знал — пока горячий, легко заведется дизель. Дизельные машины были роднее всего Боярикову. У всех танкистов так.

За сугробами близкой обочины шуршали ветвями лиственницы, поскрипывали сосны-вздыхала о чем-то своем сонная тайга.

Бояриков зубами оторвал изжеванный мундштук папиросы, отплюнул его через разбитое стекло дверцы. Ныла спина, ягодицы. Погода, верно, испортится. Вон и небо без звезд. Снег будет, скорей всего.

В тишине и неподвижности стали быстро тяжелеть веки.

— Ну, чего расстоялся, зверюга? — спросил Бояриков машину. — Ехать надо.

Он запустил двигатель, и опять замельтешили в свете фар накатанные бугры дороги…

Дурное у него все-таки ранение. И люди смеются, и самому смешно бывает, а больно. И неудобно. Сейчас-то что! Сейчас пустяки… Вот в госпитале, тогда, в войну, — плохо было.