Свет далекой звезды - Чаковский Александр Борисович

— Это моя поляна, — сказала Оля, — я ее и зову так: «Моя поляна». Случайно нашла. Мы ведь на этом аэродроме уже полгода базируемся. Я ее нашла, когда Скворцов разбился.

— Кто?

— Скворцов. Наш летчик. Его на моих глазах «мессеры» сбили. Он горел в воздухе. Первая смерть, которую я увидела. Комэск запретил мне плакать. А я не могла не плакать. Пошла в лес, чтобы никто не видел, и набрела на эту поляну. Сидела здесь и плакала. И никому до меня не было дела. Также, как до нас с тобой сейчас.

— Ну, мне кажется, что, по крайней мере, одному человеку есть до нас дело. Я говорю о Воронине…

— Не надо о нем говорить, — поспешно прервала его Ольга.

— Что он от тебя хочет?

— Это наш лучший комэск, Володя, — сказала Ольга, точно не слыша вопроса Завьялова. — Он самый смелый, самый прямой, самый хороший…

— Ты считаешь, что все это надо мне сказать?

— А почему же нет?

— Но что ему от тебя надо?

— Не знаю… Я думаю, он хочет, чтобы мне было хорошо. Может быть, любит меня. Чуть-чуть. А может, и нет… Просто жалеет. Они все меня любят. Все наши летчики. А Воронин — настоящий герой.

Она говорила все это очень спокойно и просто, а ему хотелось услышать другие слова.

— Что же он сделал геройского? Сбил «мессера»? Одного, двух, пятерых? — спросил Завьялов, и в эту минуту ему было противно слышать свой голос.

— Он сделал более двухсот боевых вылетов и сбил два «мессера». Многие у нас сбивали больше, — все так же спокойно ответила Ольга. — Но он сделал то, чего другие не делали. Сел на территорию врага, чтобы спасти товарища: самолет ведомого подбили, и летчик выбросился на парашюте. А Воронин посадил свою машину рядом с ним, захватил летчика и взлетел. Немцы уже сбегались со всех сторон, из автоматов стреляли, а он взлетел.

Она рассказала это без всякой аффектации.

Завьялову стало стыдно.

Он отошел, опустился на густую траву, лег на спину и стал смотреть в далекое черно-синее небо.

Он не слышал ее шагов по траве. Оля подошла и села рядом с ним, обхватив колени руками.

Где-то далеко очередь цветных трассирующих пуль прочертила небо.

— Как странно… Эти пули… — сказала Ольга. — Первое время я никак не могла к ним привыкнуть. Такие красивые, яркие, как фейерверк… А ведь они — смерть. Или освещают путь смерти. Дорогу ей показывают…

Слова о смерти вдруг встревожили Завьялова. Со всей отчетливостью он вообразил то, о чем раньше не думал. Он представил себе, как немцы бомбят этот аэродром, как земляные смерчи ходят по летному полю и между ними, оглушенная разрывами фугасных бомб, мечется Оля. За ней гонится смерть. Он увидел все это так ясно, что едва удержался, чтобы не вскрикнуть «Оля!», быстро приподнялся, обнял ее и прижал к себе.

В этом его движении еще не было ни желания, ни страсти, он просто хотел уберечь ее, ощутить, что она жива, что ей никто не грозит.

Несколько долгих мгновений он прижимал ее к своей груди, пилотка ее свалилась. Завьялов наклонил голову, прижался лицом к ее волосам. Оля подняла голову, и ее губы оказались возле его губ… Это был первый их поцелуй. И тогда они забыли о том, что идет война, что лишь во второй раз в жизни они видят друг друга и скоро должны расстаться, и неизвестно, сведет ли их судьба вновь… Главное — они снова вместе и одни, одни во всем мире.

Это была их первая ночь, первая ночь в их жизни. Оба они были очень неопытны в любви, и сердца их колотились в груди от волнения, робости, от сознания, что они стоят у порога совсем нового для них мира и со страхом пытаются открыть в него дверь.

На протяжении тысяч километров вокруг них шли бои, люди бросались в атаки, красные языки «катюш» расстилали свои огненные дороги в небе, грохотали разрывы бомб и гудела артиллерийская канонада, генералы склонялись над картами, разведчики ползли по-пластунски в тыл врага, фашистские зондеркоман-ды готовили душегубки в очередной рейс, палачи подбрасывали топливо в печи Майданека, на аэродромах просыпались механики и шли готовить самолеты к боевой работе…

Завьялов и Оля очнулись, когда начался ранний рассвет и деревья вокруг внезапно стали различимы; сине-черные краски неба переходили в бледно-серые. И вдруг они услышали пение птиц. Умолкли далекие разрывы, ни одна трассирующая пуля не ранила небо, ни один самолет не прогудел поблизости, только невидимые в густых ветвях птицы пели свои простые вечные песня. Завьялов и Оля лежали рядом, обратив свои лица к светлеющему небу. Наконец Завьялов тихо спросил: