Свет далекой звезды - Чаковский Александр Борисович

Но, очевидно, те, кто решал сейчас его судьбу, все это хорошо знали. И тем не менее, подчиняясь какому-то железному, бездушному принципу, они вычеркивали его из той жизни, вне которой он не мог существовать.

С этим Завьялов не мог примириться. Его сердце, его разум восставали против непостижимо жестокого решения. Единственное, что он мог сделать, — это путем многолетних усилий заставить себя не вспоминать, что случилось с ним в том 1946 году. Забыть…

Но сейчас Симонюк напомнил. Буднично, безжалостно. Взял гвоздь, приставил к сердцу и молотком — раз…

И вдруг Завьялову захотелось сказать Си-монюку что-нибудь очень резкое, злое, обидное, доказать, что Симонюк не прав, что он грубо, пошло, омерзительно ошибается…

Ошибается? В чем? Разве Симонюк сказал что-нибудь, кроме правды? Ну да, Симонюка вызывали в смерш—«Смерть шпионам», так стал в 1943 году, кажется, официально называться Особый отдел, военная контрразведка. Да, он обязан был передавать туда письма на имя Завьялова, если бы они пришли. Писем не было. Вот и все. О чем спорить?

Таков голос логики. Но звучал еще и другой голос. Тот, что в течение всех этих лет восставал против подобной логики. И сейчас он звучал для Завьялова громче всех остальных. Этот голос подсказывал ему, что своей сухостью, бездушием, своим пренебрежительно-ироническим отношением ко всему, что сейчас так волновало Завьялова, Симонюк как бы еще раз «узаконивал» все, что с ним, Завьяловым, произошло, утверждал незыблемость положения вещей, их неизменность.

— Она жива! — громко и с вызовом сказал Завьялов, глядя Симонюку в глаза.

Тот усмехнулся и повторил:

— Мираж, товарищ бывший майор. Говорю: воздух ловишь.

— Нет!.. — крикнул Завьялов.

— Что «нет»? — переспросил Симонюк.

— Она жива! Я не мог ошибиться! Очевидно, возбуждение Завьялова стало

раздражать Симонюка. Не глядя на Завьялова, он спросил:

— Ну, и что же ты от меня хочешь?

— Вспомни, может быть, ты когда-нибудь встречал того замполита… Ну, который прислал письмо о ее гибели, может быть, есть какие-нибудь подробности, детали…

— От тех, кто сгорает, деталей не остается.

— Но это ошибка, понимаешь, ошибка! — с новой страстностью воскликнул Завьялов. — Ведь я видел ее, видел! Завтра в одиннадцать я буду в редакции, и мне скажут, где был сделан снимок, назовут место, адрес…

— И дальше?

— Что дальше?

— Я спрашиваю, что будет дальше? Каков оперативный план на дальнейшее?

— Но… как ты не понимаешь! Я немедленно дам туда телеграмму, вылечу на самолете, у меня еще в запасе одиннадцать дней отпуска…

— Понятно, — усмехнулся Симонюк. — Значит, штурм. Кавалерийская атака.

— Перестань иронизировать, Афанасий Порфирьевич! Неужели ты не понимаешь, что такое для меня Оля? Что она значила для меня тогда и что значит теперь? Ведь я не живу. Все, что со мной происходит, — это не настоящая жизнь. Если я найду ее…

— И что тогда? — настороженно прервал его Симонюк.

— Тогда?.. — Завьялов чувствовал, что не в состоянии сказать об этом Симонюку.

— Молчишь? — удовлетворенно проговорил Симонюк. — Тогда слушай, что я тебе скажу. Допустим, что она жива и ты узнаешь ее адрес. Поедешь туда? Так. Как говорится: где эта улица, где этот дом? Допустим, нашел. Вот эта улица, вот этот дом. А вот, значит, и эта самая гражданка, что я влюблен. Только гражданке-то уже за тридцать, — детишки, ребятишки в школе, вот-вот заявятся, а муж, скажем, в бане, тоже скоро вернется…

— Перестань, Афанасий Порфирьевич…

— Нет уж, теперь тебе положено слушать, сам напросился, — строго, по-командирски произнес Симонюк. — Входишь, значит, в чужой дом. Так и так, явился, мол, в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы. Ситуация понятна?

— Этого не может быть…

— Еще как может! Что же, она все эти годы в девках сидит, тебя ожидает? Вот, значит, вариант номер один мы с тобой разобрали. Теперь вариант номер два: ты ошибся. По правде скажу, этот вариант для тебя выгоднее. Легче. Потому что, сам подумай, если она жива и двенадцать лет ни письма от нее, ни звука, то что это может означать? Понял? А если понял, то на кой, извини меня, хрен ты к ней явишься? Укорять будешь или слезы лить? А если укорять, то по какому такому праву? Война все списала. Ты, может быть, на этом деле сердце потерял, а она и за серьезное-то не считала…