Дом - Абрамов Федор Александрович

И вот так оно и оказалось, как думал Михаил, когда осветился спичкой: опять не была закрыта как следует яма. Со стороны деревни дыра такая, что страшно взглянуть.

Однако сколько он ни чиркал спичек, не мог прощупать глазом черноту ямы до дна — глубокая была, метров на шесть.

— Замолчи! — прикрикнул он на пса.

Тот прыгал и ярился вокруг так, что песок и камни летели вниз. С гулом, с грохотом.

Михаил на ощупь ногой нашарил в темноте бревешко, лежавшее возле ямы, отыскал таким же образом две жердины — надо было хоть маленько прикрыть яму, долго ли до несчастного случая? — и вот только он начал укладывать весь этот хлам, как снизу, из непроглядного чрева, донесся отчетливый человечий стон.

— Кто там? — крикнул Михаил в ужасе. Молчание. А потом, когда он во второй раз спросил, совсем-совсем запросто:

— Я, Миша… Я…

— Ты-ы? Евсей Тихонович? — Михаил сразу узнал старика по голосу. — Да как ты сюда попал?

— Ох, ох, Миша… Господь наказал…

— Водочка наказала, а не господь. Это ведь ты с пьяных глаз в яму-то залез, да? Ноги-то у тебя хоть целы?

— А не знаю, три дня и три ночи лежу как распятый…

— Подожди немного. Что-нибудь придумаем.

Он сбегал к скотному двору за лестницей и заодно прихватил там, в запарочной, открытой настежь для проветривания, «летучую мышь».

Наконец по лестнице с зажженным фонарем Михаил начал спускаться в яму. Страшная душина и зловоние ударили ему в нос. Он на секунду остановился, заорал:

— Да ты что — навоз решил тут разводить? Почему не кричал, не орал что есть силы?

— А пострадать хотел…

— Пострадать?

— Страданьем, Миша, грехи избывают…

— Да какие же у тебя, к дьяволу, грехи? Всю жизнь по тебе ходили, ноги вытирали, а ты — грехи…

Михаил поборол в себе брезгливость и отвращение, заставил себя спуститься на дно ямы.

— Миша, ты не возись со мной, ладно? Оставь меня тут, в яме… Хочу, как пес шелудивый, издохнуть в нечистотах…

— Замолчи, к дьяволу! Голоса надо было не подавать, раз в этом нужнике решил сдохнуть…

— А не мог, не мог, Миша, совладать с плотью. Плоть голос подала… Не я… Пить, пить мне дай…

— Погоди с питьем-то. Питье-то там, наверху…

У Евсея оказались сломанными обе ноги — криком закричал, когда Михаил попытался посадить его, — и как было одному справиться! Пришлось бежать за помощниками — за Кешей-рулем и Филей-петухом: те жили ближе других.

И вот после долгой возни, после того как сколотили из досок помост да помост этот обвязали веревками, они наконец вытащили старика.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Доктора из района привезли на другой день после обеда.

Он не осматривал больного и минуты — ему достаточно было взглянуть на его ноги, фиолетово-синие, распухшие как колодки.

— В больницу, отец, надо ехать. Срочно.

— Резать будешь?

Доктор посмотрел в глаза старику и сразу понял, что этому человеку врать нельзя.

— Буду.

Евсей на секунду закрыл глаза, затем, собравшись с силами, поискал глазами Егоршу.

— Выйди, Егорий, ненадолго. Оставь нас вдвоем… А когда тот вышел, спросил:

— Сколько мне житья еще дашь?

— А вот починим, подремонтируем — поживешь еще…

— Ну дак я тебе точно скажу: через три дня меня не будет. Сегодня какой день-то? Среда кабыть?

— Среда.

— Вот-вот. Субботу-то я еще проживу, промаюсь, а потом, как суббота истухнет да воскресенье Христово настанет, я и отойду. Взгляну последний раз на солнышко и отойду.

— Отойдешь? Так решил?

— Так. Так господу угодно.

— Ладно, дед. Хватит морочить мне голову. Надо срочно ехать. Каждая минута дорога.

Евсей вдруг расплакался, как малый ребенок:

— Да что я тебе худого-то сделал? Пошто ты послушать-то меня не хочешь? Оставь ты меня во спокое, дай умереть человеком.

— А я на то и на свете живу, чтобы не давать людям умирать.

— А нет, нельзя мешать человеку, ежели он хочет помереть. А я все равно помру. Три дня, три ночи лежал в яме, в скверне, как Лазарь во гноище, зачем? А затем, чтобы очиститься перед смертью, грехи с себя снять… Евсей передохнул немного и сделал заход с другой стороны: — Умный человек, науки учил, а подумал, нет, зачем мне жить-то? Ноги отрежешь — кому я такой надо? Людей-то ты пожалей, коли меня не жалеешь…

Доктор задумчиво в который уже раз оглядел темную срубчатую келейку, посмотрел на красную лампадку, теплящуюся в переднем углу, на черные ящики божественных книг, грудой сложенных на лавке под лампадой.