V. - Пинчон Томас

Он так и не нашел свой любимый автомат. Несчастного и измотанного, его уволили на следующий день. Сезон уже все равно закончился; насколько Профейн понимал, Да Коньо вполне мог сесть на пароход до Израиля, а потом ковыряться в каком-нибудь тракторе и, подобно многим измученным рабочим-иммигрантам, пытаться забыть свою оставшуюся в Штатах любовь.

Когда вся эта беготня завершилась, Профейн отправился на поиски Рэйчел. Ему сказали, что она вышла с капитаном гарвардских арбалетчиков. Профейн побродил немного вокруг ночлежки и наткнулся на угрюмого Веджа — непривычно одинокого для этого времени суток. До самой полуночи они играли в «очко» на все презервативы, не использованные Веджем за лето. Их набралось около сотни. Пятьдесят Профейн взял в долг и, попав в полосу везения, очень скоро полностью обчистил Веджа. Тот отправился по соседям, чтобы занять еще, но вернулся, качая головой.

— Мне никто не поверил.

Профейн дал ему несколько в долг. В полночь Профейн сообщил Веджу о том, что тот задолжал уже тридцать штук. Ведж разразился соответствующим комментарием. Профейн сгреб в кучу все выигранные презервативы. Голова Веджа рухнула на стол.

— Он никогда не использует их, — обратился он к столу. — Ни хрена у него не выйдет! Никогда в жизни!

Профейн снова побрел к домику Рэйчел. С внутреннего двора доносилось бульканье расплескиваемой воды, и он направился туда. Рэйчел мыла там машину. Посреди ночи! Более того, она разговаривала.

— Мой прекрасный жеребенок, — услышал Профейн. — Как я люблю прикасаться к тебе! — "Мать честная!" — подумал он. — Ты знаешь, что я чувствую, когда мы едем с тобой по дороге? Когда мы вдвоем, и больше никого? — Губка ласково гладила бампер. — Я чувствую все, что чувствуешь ты, дорогой, ведь я уже так хорошо тебя знаю — как на тормозах тебя тянет немного влево, как ты начинаешь дрожать при пяти тысячах оборотов, когда ты возбужден. Ты начинаешь жечь масло, когда сердишься на меня, ведь правда? Я все знаю. — В ее голосе не слышалось никакого безумия; это была просто игра школьницы, хотя, следовало признать, весьма своеобразная игра. — Мы всегда будем вместе, — скользила замша под крышкой капота. — Не думай о том черном «Бьюике», мимо которого мы сегодня проезжали. Ух! — толстая, грязная, гангстерская машина. Я так и ждала, что из задней дверцы вывалится труп. Тебе не показалось? К тому же, ты — такой английский, такой угловатый, такой твидовый и — о! — такой айви-лиговый, что я никогда не брошу тебя, дорогой.

Профейна чуть не вырвало. Публичные изъявления сантиментов всегда на него так действовали. Она залезла в машину и откинулась на шоферском сидении, открыв рот навстречу летним созвездиям. Профейн хотел было подойти, но тут заметил, как ее левая рука бледной змеей заползла на рычаг переключения передач и начала его ласкать. Благодаря недавнему общению с Веджем, у Профейна возникли вполне однозначные ассоциации. Он не желал больше на это смотреть и быстрым шагом отправился назад в «Трокадеро» — через холм и лес, а потом не мог даже вспомнить — какой дорогой шел. Ни в одной из времянок свет не горел, но контора стояла открытой. Клерк куда-то вышел. Профейн перерыл все ящики и нашел, наконец, коробку кнопок. Затем вернулся к времянкам и до трех ночи ходил под светом звезд от одной двери к другой, прикрепляя на каждую по презервативу. Ему никто не мешал. Он чувствовал себя Ангелом Смерти, метящим двери завтрашних жертв. Назначение мезузы — отпугивать Ангела, поэтому к мезузе он не стал бы подходить. Но ни на одной из сотни дверей она не висела. Что ж, тем хуже для них.

Когда лето закончилось, между Профейном и Рэйчел завязалась переписка. Его письма были вялыми и кишели неправильными словами, ее — то остроумными, то отчаянными, то страстными. Через год она окончила Беннингтон, поехала в Нью-Йорк и устроилась на работу в приемную агентства по найму. Пару раз они встречались, когда он оказывался в Нью-Йорке; хотя они почти не думали друг о друге и хотя та рука, в которой держат нитку йо-йо, была у нее обычно занята другими вещами, он иногда чувствовал — как сегодня, например, — невидимое дергающее усилие, словно за пуповину — мнемоническое, возбуждающее, — и в такие минуты задавался вопросом: насколько он себе принадлежит. Он ценил в ней то, что она никогда не называла их отношения Связью.

— А что же это? — спросил он однажды.

— Секрет, — ответила она с детской улыбкой, которая, как мелодия Роджерса и Хаммерстайна на 3/4, приводила его в порхающее, желеобразное состояние.