Любовь и сон - Краули Джон

— А Уоррена?

Пирс пожал плечами.

— А Джо Бойда?

Исключать его было не за что. Но не было также причин — и Пирс не чувствовал себя обязанным — сообщать ему, что он мог бы претендовать на членство и вопрос этот обсуждался. И был решен положительно. Вкус торжества, подобно вкусу сгоревшего газа, разлился по нёбу Пирса.

— Конечно, — ответил он. — Почему бы и нет.

Позже, в постели, сестры пытались угадать название тайного братства или выманить его у Пирса. Называли наугад птиц и зверей («Клуб Ящериц»! «Клуб Жуков»!), пока не зайдутся в смехе; спрашивали у Пирса, на какую букву начинается название, сколько в нем букв, на что оно похоже. Но Пирс помалкивал, потому что сам еще не знал. Известно ему было только, что сам он принят еще в давние времена (его недолгие «давние времена», которые с недавних пор приобрели в его глазах такую важность), чин по чину, и братья, облаченные в мантии, приветствовали его улыбкой. Его сердце полнилось злорадным ликованием: они-то думали, что он один как перст, а он член общества, пусть пока невидимого, но с каждой минутой Пирс узнает о нем все больше.

«Ретриверы» скоро прекратили существование и бывший курятник остался неубранным, так как неугомонный Джо Бойд увлекся чем-то другим. Впоследствии Пирс не помнил, состоялось ли его формальное посвящение, хотя Бёрд уверяла, что конечно же да, неужели он забыл: пикники и затеи с его участием, взносы. Позднее он удивлялся тому, что младшая сестра куда лучше его помнит многое из их совместного прошлого. В первый год после приезда в Бондье трудности и непонятности все время сменяли одна другую, и удержать их в памяти было так же трудно, как череду драматических сцен из долгого сна: остались только приглушенные краски и ощущение борьбы.

— Не скажу тебе даже, как мы туда добрались, — говорила ему Винни во Флориде, — со всеми вещами, сундуками, одеждой и барахлом.

— Комод с мраморной доской, — дополнил Пирс, с внезапной ясностью ухватив образ, а ведь еще немного — и ускользнул бы из памяти. Хоть это зацепил. — Деревянная кровать с шишечками.

— Выходит, Аксель их нам послал? Как же иначе, не сами же они пришли? Верно-верно. Знаю, у меня тогда голова шла кругом.

Пирс никогда не укорял Винни за свое изгнание. Акселя, отца, он глубоко, невыразимо стыдился; в те вечера, когда Аксель по обыкновению заходил с ним поговорить, Пирс молча слушал его совершенно неостановимые излияния чувств (визиты эти всегда сопровождал один и тот же звуковой фон: звяканье, морской ропот голосов и тихой музыки); каждый раз начинались извинения, паузы, дабы смахнуть слезу, — Олифанты тем временем наблюдали, а у Пирса горели щеки. Но Пирс не укорял и Акселя за то, во что он превратился, потому что Винни помалкивала — во всяком случае, не подавала виду. Она никогда не жаловалась на Акселя, словно ничего против него не имела; она вообще только в редких случаях его упоминала. Потому ли, что Винни обладала способностью не замечать неприятности, всегда старалась спрятаться от них в нору, или потому, что она слишком любила Пирса и не задавала ему вопросов, — так или иначе, в ее комнате Пирс забывал о своем изгнании, вместо того чтобы вновь и вновь возвращаться к его причинам.

«Позаботься о матери», — пустив слезу, поручил ему Аксель в последнее утро в Бруклине, когда Пирс с Винни готовились сесть в такси, ломившееся от их пухлых саквояжей, и отчалить на автобусную станцию. «Будь добрым рыцарем», — сказал он.

Будь добрым рыцарем. По-донкихотовски любя рыцарскую романтику, с обетами верности и прочим, Аксель, опять же по примеру Дон Кихота, слегка на этом помешался. Пирс вспоминал в Кентукки его наказ, но не считал себя обязанным, во всяком случае, тогда. В Кентукки Аксель делался для Пирса расплывчатым, нематериальным (судя по поведению Винни, так его и нужно было воспринимать), испарялся без остатка, как снеговик, по мере того как у Пирса менялись времена года. И все же Пирс был рыцарем своей матери, был и останется; она вывела его из дремучего леса бруклинской квартиры, где заблудился отец (Почему дремучего? Почему заблудился?), и теперь, водворившись, по соседству с Сэмом, в верхнем этаже главного дома, принадлежала только Пирсу. Там он ей служил, заботился о ней, смеялся с нею вместе, развлекал ее разными проделками; он без конца заполнял собой пустоту, ей доставшуюся, дразнил ее вопросами, которых хватит на вечность, потому что на них нет ответа: что, если все, что есть в мире, сделается в два раза больше? Можешь ответить? Что, если звезды на самом деле маленькие и находятся вовсе даже и близко, в какой-нибудь тысяче миль у нас над головами, что, если они только кажутся далекими? Такое уж у них свойство, кажущаяся отдаленность, а на самом деле до них можно запросто долететь на реактивном самолете? Почему все на свете такое, какое оно есть, а не другое? Почему существует пространство? Почему существует все, вообще все, ведь могло бы и не существовать?