Лучшая страна в мире - Лу Эрленд

Я надеваю темные очки и широкий шарф, чтобы в библиотеке меня не узнали, а то поднимут шум, что я книги не сдал и штраф не заплатил; библиотекари — очень несговорчивая публика; ни за что бы, кажется, не подумал, но между тем это так, библиотекари бьются насмерть, пока не прольется кровь; всю жизнь проводя среди книг, они соскучились по настоящему и поэтому жаждут крови; я не против, но только пусть это будет не моя кровь, а сегодня они как раз нацелятся на меня, потому что я собираюсь украсть компакт-диск, сделаю вид, будто хочу его здесь прослушать, а сам украду, но это ведь ради доброго дела, когда-нибудь я его, может быть, даже верну, как знать. Я вот читал про одного человека, который на протяжении десяти лет наворовал из 268 разных библиотек США более 23 000 книг. Это собрание заняло все стены в девяти комнатах с четырехметровыми потолками, оно было оценено в 20 миллионов долларов и весило 29 тонн, так что я по сравнению с ним просто мальчишка. не знаю, сколько там может весить один компакт-диск с музыкой Сибелиуса — двести-триста граммов, наверное. На всякий случай захвачу с собой приемник с наушниками, чтобы не пропустить передачу Норвежского радиовещания; наверняка по каналу классической музыки скоро дадут Сибелиуса.

Сибелиус, или Ян, как я уже мысленно стал его называть, был по духу глубоко национальным композитором, написано в энциклопедии; иными словами, его музыка — это сама Финляндия, разумеется это одно и то же в той мере, в какой музыка может быть страной, что, ясное дело, вполне возможно; и еще в энциклопедии написано, что Ян создал типично финскую музыку — музыку, в которой выразилась финская душа, а это как раз то, что хотим понять мы — я и мои читатели, именно это мы и хотим выразить как можно скорее. Но все диски Сибелиуса, оказывается, выданы и находятся на руках. Норвежцы без ума от Сибелиуса, его диски идут нарасхват, и каждый норовит утащить их домой. Мне уже и самому не терпится послушать музыку Сибелиуса. Не могу вспомнить, слышал ли я ее раньше, но уверен, что слышал, по телевизору, но по телевизору музыка хуже воспринимается, мешает картинка, она отвлекает, так что впечатления путаются. Между тем я все время держу наушники включенными, но по каналу классической музыки Норвежского радиовещания без конца передают Брамса, и Генделя, и Вивальди, и романсы какого-то типа, которого якобы зовут Мендельсон-Бартольди, мне кажется, что они его сами выдумали, так и слышу, как они говорят между собой: «Надо и нам, радиожурналистам, иногда позабавиться», а если он все-таки существует или когда-то существовал, он, без сомнения, был гомиком, подумал я и, подумав так, выдал себя с головой — вон какие у меня предрассудки! Ведь если рассудить здраво, то быть гомосексуалистом не преступление, а его музыка сама нежность, но кому нужна нежность, когда слушатели, тысячи слушателей, с нетерпением ждут Сибелиуса, требуют Сибелиуса, потому что Сибелиус — это скандинавская музыка. Ладно, финская, но ведь финская — это тоже скандинавская, потому что финское — это и скандинавское, а скандинавское выражает наши скандинавские души, мы все, как я понимаю, узнаем себя в этой музыке, для того мы и оплачиваем лицензию, чтобы всегда, каждый день, узнавать себя, утверждаться в своей самобытности, а если в нас хотят утвердить немецкость, так лучше уж сразу оплачивать лицензию немецкого радиовещания, хотя я даже не знаю, как оно называется, однако не в этом дело — дело в том, что радиослушатели не получают того, что им нужно, а нас все равно заставляют платить за лицензию. Это пригодится для заметки в раздел читательских писем.

И только уже поздно вечером классический канал норвежского радиовещания передал Сибелиуса. У меня полным ходом идет работа над сердитым читательским письмом, как вдруг радиоголос начал вещать про Финляндию и Сибелиуса. Черт бы его побрал! Весь мой гнев обращается против высокомерного голоса, принадлежащего, судя по всему, человеку лет сорока, заучившемуся теоретику, который считает ниже своего достоинства выступать по радио с рассказами о музыке, сам он в этом никогда не признается, но я-то слышу, так что нечего отрицать, на самом деле у него совсем другие амбиции — писать о музыке или, может быть, преподавать, но профессура, как видно, не раз уплывала у него из-под носа из-за того, что он не в ладах с влиятельными людьми, он ни перед кем не желает лебезить, его сопоставления и теории не похожи на все остальные, они выходят за рамки, он же не признает никаких рамок, и все, что он делает, вообще ни во что не укладывается, и вот, полгода проходив с мрачной физиономией и убедившись, что денег от этого не прибавилось, а тут и сожительница вот-вот родит ребеночка, он, видя, что они с нею совсем на мели, наконец сдался и пошел работать на радио, куда его пристроил шурин, а это обидно, разумеется, обидно, ведь он способен на нечто гораздо большее, он не востребован, и вот, дотянув чуть не до полуночи, он наконец-то снизошел до того, чтобы включить Сибелиуса, и по вине этого музыкального теоретика с его эгоизмом моя брошюра не движется с места, этот типчик, поди, воображает себя тонкой художественной натурой, а на самом деле такой же непробиваемый, как все, это же слышно по голосу; но вот наконец начинается музыка, которую я так ждал. Я сажусь за компьютер, все готово к тому моменту, когда текст брошюры польется неудержимым потоком. Польется? Хлынет? Ну не обязательно же как вода, есть много другого текучего, например лава или пиво, и все равно надо, чтобы текст вылился на бумагу, другого более подходящего слова не найдешь, мне оно не нравится, но приходится пользоваться этим, текст должен излиться, но не так, как вода, а иначе, это должно быть другое; я закрываю глаза, отчетливо сознавая, что составляю одно целое с клавиатурой; я поступил предусмотрительно, еще в школе выбрав в качестве дополнительного предмета машинопись, наверное, уже в то время предчувствуя, что займусь брошюрами. Я готов слушать музыку. Ну же, начинайся!