Каменный плот - Сарамаго Жозе

Проходит время, путаются в памяти события, едва ли не напрочь стираются различия между истиной единственной и множеством истин других — а ведь как ясна, цепка и безгранична была она прежде! — и тогда, желая получить то, что мы с таким самомнением обозвали «фактической достоверностью», мы обращаемся за помощью к свидетельствам эпохи, к документам, газетным статьям, видеозаписям и кинохронике, к личным дневникам, к полуистлевшим папирусам и пергаментам, особенно ценя палимпсесты^[8]8, мы расспрашиваем выживших и доживших, и, отвечая на доверие доверчивостью, стараемся поверить тому, что видел и слышал в детстве глубокий старец, и пытаемся вывести из всего этого умозаключение, и в отсутствие непреложных доказательств принимаем как данность заведомый вздор, вроде того, что даже когда оборвались линии электропередач, подобного страха на полуострове не было, хотя недавно нам было сообщено совершенно обратное — возникла паника, но не будем придираться к словам: страх — одно, а паника — совершенно другое, калибр не тот. Разумеется, многим живо врезалось в память, как под крики «Ура!» и «Победа!», на глазах у тех, кто испускал эти ликующие вопли, всосала в себя черная трещина кубометры бетона, но этот драматический эпизод по-настоящему потряс лишь видевших его собственными глазами, а другие наблюдали его издали, у себя в квартире, в партере домашнего театра, перед заменяющим сцену прямоугольником телеэкрана, этим волшебным фонарем, где одна картинка бесследно смывается другой, и все происходит как бы вполнакала, под сурдинку. И даже те, в ком ещё не совсем остыли чувства — есть все же ещё и такие — те, кто из-за сущих пустяков готов пустить слезу и судорожно сглатывает комок в горле, даже они, когда становится невмоготу смотреть на голод в Эфиопии и на прочие ужасы, научились отводить глаза. Помимо всего прочего, не следует забывать и о том, что на весьма обширных пространствах полуострова, в самой глубокой его глубинке, куда не приходят газеты и где больших трудов стоит уразуметь, о чем толкуют в телевизоре, живут миллионы — да-да, миллионы людей — которые либо вовсе не понимают, что творится, либо имеют об этом самое смутное и расплывчатое представление, состоящее всего лишь из слов, понятых хорошо если наполовину, а то и того меньше, представление столь зыбкое и неопределенное, что человек, право, не видит большой разницы между тем, что якобы известно одному, и тем, что совершенно невдомек другому.

Но когда на всем полуострове разом погас свет и воцарилась тьма кромешная, как принято говорить в Испании, хоть глаз выколи, как выражаются португальцы, склонные к образному мышлению — когда пятьсот восемьдесят одна тысяча квадратных километров сделались невидимы, то сомнений ни у кого уже не осталось — свет погас потому, что настал конец света. Продолжалось это полное затмение никак не больше пятнадцати минут, по истечении коих включили аварийные системы энергоснабжения и перешли на автономные источники питания, а их, как на грех, в это время года, в самый разгар знойного и сухого августа, когда пересыхают лагуны и ставят на профилактику теплоцентрали, задействовать было нелегко, атомных же станций, будь они неладны, мы пока не наладили — но за эти четверть часа начался в масштабах полуострова настоящий пандемониум, словно все черти вырвались из преисподней, и все ведьмы собрались на свой шабаш, и никакое землетрясение не произвело бы столь пагубного морального воздействия, не ввергло бы жителей в столь беспросветный — вот уж точно — ужас. Произошло все это вечером, когда большинство граждан уже вернулось со службы к домашним очагам, и кое-кто уже уселся перед телевизором в ожидании ужина, который готовила жена на кухне, а самые добросовестные отцы взялись, помогая чадам своим, решать задачку по арифметике, и никакого особого блаженства никто не испытывал, все как всегда — и лишь когда обрушилась на нас тьма, словно опрокинули на всю Иберию ведро с чернилами, вот тут выяснилось в полной мере истинное значение этого недооцененного счастья, вот тут и взмолились мы: Господи Боже, не лишай нас света, верни его нам, и, клянусь, до скончания века не буду больше взывать к тебе и просить тебя ни о чем не буду, — так говорили раскаявшиеся грешники, по природе своей склонные к преувеличениям. Жившим в низине почудилось в тот миг, что они очутились в наглухо закрытом колодце, жившие в горах поднялись на вершину и увидели, то есть, не увидели — на сколько хватало взгляда, на тысячи миль вокруг — ни единого огонька, и казалось, что планета наша свернула со своей орбиты и мчится теперь в иной, бессолнечной системе. Дрожащими руками затепливали свечи, включали фонари на батарейках, разжигали керосиновые лампы, сберегаемые на всякий — но не на такой же! — случай, доставали изящные серебряные канделябры и бронзовые, тонкой работы, шандалы, раньше стоявшие лишь для красоты, и латунные убогие подсвечники, и вовсе позабытые масляные коптилки, и их неверный свет не столько разгонял тьму, сколько населял её призрачными страшными тенями, выхватывал из неё на миг лица испуганные, смятенные, разъятые на части, зыбко подрагивающие, как блики на воде. Женщины голосили, мужчины тряслись, дети, говорят, все до единого ударились в дружный рев. Но через пятнадцать минут, показавшихся всем, извините за избитый оборот, пятнадцатью столетиями, хотя никому не довелось прожить столько и, значит, получить право на такое сравнение, свет стал понемногу возвращаться — замерцал, задрожал — и каждая лампа, точно её внезапно разбудили, обводила вокруг себя мутным взглядом, помаргивая, щурясь и словно раздумывая, не соскользнуть ли вновь в сонное забытье, но потом привыкала к ею же даваемому свету и разгоралась ровно и ярко.