Портрет Невидимого - Плешински Ханс

В некоторых мегаполисах Северного полушария на прошлой неделе проходила презентация нового открытия — полной расшифровки человеческого гена. Оказалось, он содержит всего около сорока тысяч битов информации, вместо предполагавшихся ста двадцати тысяч. То есть в количественном смысле генетический код человека практически такой же, как у плодовой мушки или дрожжевой бактерии. Говорят, это открытие будет иметь большее значение — для медицины, для нашего будущего вообще, — чем изобретение книгопечатания и высадка на Луну. Подходит к концу еще одна подозрительно теплая зима, когда в Баварии снег лежал всего три или четыре дня. Если мы не приостановим процесс потепления климата в результате загрязнения атмосферы выхлопными и индустриальными газами, то столкнемся с таянием льдов на обоих полюсах и последующим затоплением Голландии, Венеции, Бенгалии… «Но в нужное время найдутся те, что примут соответствующие превентивные меры».

«Элементарные частицы» Мишеля Уэльбека — самый бескомпромиссный роман последних лет. Этот француз уже не предлагает нам радужных перспектив. Его персонажи вкалывают, трахаются, вокруг них усиливается регламентация жизни, растет пустота; они ощущают себя мусором, несмотря на свои жалкие попытки бегства: Разумные млекопитающие, способные любить, они созерцали друг друга в ярком сиянии осеннего утра… Было ясно, что в гуще самоубийственного бытия западного мира им не остается никакого шанса.^[52]

Если я не звонил Фолькеру самое позднее до семи вечера, телефон звонил у меня.

— Хочешь пойти перекусить?

— Да у меня и в холодильнике еды предостаточно…

Такой разговор повторялся в последние десять лет как минимум каждое воскресенье. Наши квартиры разделял всего какой-то километр городской застройки.

Уже издалека узнавал я в вечерних сумерках фигуру Фолькера. Темп его шагов со временем заметно замедлился. Но контуры некогда роскошной рыжей шевелюры остались прежними. На отрезке между продовольственным рынком и Гертнерплац я его спрашивал: «Курицу у вьетнамцев? Или лапшу?»

Более основательной пищи он не выдерживал. Поскольку лишние деньги у него вряд ли водились, обычно я его угощал. Считал это своим долгом.

В «Сайгон-сити» или в итальянском ресторанчике мы иногда разговаривали за ужином, иногда молчали. Ни то, ни другое не умаляло ощущения защищенности.

— Далеко продвинулся? — спрашивал он.

— Только на две страницы.

— Дай почитать.

— Не дам пока. Текст еще не перебродил… Я вчера зашел в «Оксенгартен»: гроздья красивых тел…

— Это меня не интересует, — оборонялся он, но тут же добавлял: — Раньше там можно было встретить Фрэнсиса Бэкона.^[53]

— И тебя, Фолькер… с тем знаменитым художником?

— «Оксенгартен» тогда относился к интереснейшим барам Европы. Мишель Фуко, Леонард Бернштейн, Фредди Меркьюри^[54] — все они пили там пиво и занимались ловитвой человеков… Или хотели, чтобы поймали их… Мне опять подложили грибы.

— Грибы должны быть в этом блюде, Фолькер. Он в ярости выкладывал кусочки сморчков на край вьетнамской тарелки. Когда он был ребенком, в 1945-м, целая соседская семья (в Рейнланде) отправилась на тот свет благодаря собственноручно собранным «польским грибам», которые на самом деле не были таковыми. С тех пор Фолькер выуживал из соусов даже консервированные шампиньоны.

— Дай мне эти две страницы. Наверняка опять полно опечаток.

— Я бы хотел написать что-то очень красивое. Неосязаемую, изящную историю.

— Ну так напиши. Только посмотри между делом выставку «Ночь» в Доме искусств. Думаю, ты еще не видел в оригинале ни одной картины Фюссли.^[55]

— А может, мне следовало бы, наоборот, написать что-то горькое, — сказал я.

— На бумаге ты можешь запечатлеть даже кисло-сладкое. И потом сделать «шпагат» под столом.

— Фолькер, я люблю тебя!

— А я-то думал, ты любишь только человечество, свой балкон и мадам де Помпадур. Ну и еще покой, а главное — свойственную тебе никчемную взбудораженность.

— Их тоже. Если, конечно, не начинаю вдруг ненавидеть всё, и себя в том числе.

— Опять гриб…

— Ты должен больше спать, Фолькер.

— Я сплю, когда хочу и могу.

— Ты просто жуткий брюзга.

— Жизнь заставляет. Как тебе вино? Я с трудом выношу Фридриха Мерца.^[56] После Вилли Брандта, Хельмута Шмидта, пожалуй, даже Курта Биденкопфа^[57] — теперь этот зауэрландский школяр, который вечно выглядит обиженным. Но что поделаешь, таков нынешний уровень немецкой политики. Разборки функционеров… Перебранки высоколобых умников… И, под сурдинку, — увеличение расходов на свое содержание.