Беременная вдова - Эмис Мартин

— С таким малым жизненным опытом. Зачем ты вот так вот щиплешь свои сиськи? — продолжал он. — В зеркале. Зачем ты это делаешь? Приятное ощущение возникает?

— Нет. Приятный вид возникает. Комната горничной, — сказала она будничным тоном. — Для нас вполне идеально подходит. Можно было бы туда проскользнуть, и я бы сделала ту штуку, о которой мы говорили. Когда их вместе сдвигаешь. Или ты меня боишься? И правильно делаешь.

— Да нет, не особенно.

— Да, так вот, с комнатой горничной только один замот. — Она улыбнулась. — В ней горничная. Мадонна. Так что считай, что тебе повезло. Представь себе, что ты Адриано, а я — Рита. Свой подарок ко дню рождения ты получил.

Он смотрел, как она уходит — в обтягивающем черном, на этот раз — туз пик. Только теперь туз был перевернут вверх ногами…

Многосерийная, на весь день вакханалия с Глорией не напомнила ему ни о чем из прошлого — за исключением того момента разрывности, в начале, в ванной, когда подступило головокружение(«Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами») и он почувствовал, как вся его храбрость улетучивается. Всего на миг он оказался не в состоянии встретить то, что должно было наступить. Это напомнило ему об одном эпизоде, над которым он много размышлял, в другой ванной, в 62-м году, с некоей Лиззибу, чудесно-грешной дочерью одной из старших подруг его матери. Ему было тринадцать, а Лиззибу была тех же лет, что и начинающая Джейн Остин, звезда которой только восходила. И она заперла дверь изнутри и сказала, что собирается раздеть его догола перед душем. Малыш Кит плакал и хихикал, когда она накинулась на его пуговицы — похоже было, будто тебя хотят защекотать насмерть. Потом Лиззибу сунула ключ в V-образный вырез своего свитера и наклонилась к нему: «Если тебе так не терпится убежать, можешь залезть и взять его». Он посылал свою руку на задание — ее заданием было войти в будущее, — она же не шла. Рука его была рукой мима, когда та натыкается на стену невидимого стекла. Тогда ему было тринадцать; она пощадила его (ему было дозволено бежать). А теперь ему был двадцать один год.

— Тимми собирается произнести молитву, — сказала с порога Лили. — Смотри не пропусти.

Отношение Кита к религии как будто менялось. Теперь у него была причина благодарить Бога — благодарить религию. Ah, mille grazie, Dio. Aw, tantissime grazie, religione^[88]. Глория в своих фантазиях на разные темы неоднократно возвращалась к идее богохульства. «Через полчаса меня ведут в церковь, — декламировала она свой монолог, натягивая белое хлопковое платье. — Я выхожу замуж за человека старше меня. Какое счастье, что я все еще девственница. Только бы мне сейчас не расколоться. О, здрасте! А я и не видела, что ты здесь лежишь…» И потом еще раз, в самом конце, в ванной, перед зеркалом. Религия Глорию Бьютимэн возбуждала. А раз так, то разве можно с ней, религией, спорить?

По дороге в столовую он вспомнил еще кое-что про Лиззибу. Что, по-видимому, не имело никакого отношения ни к чему; хотя и было правдой. Она обладала особыми способностями, которые продемонстрировала раза три-четыре родственникам и прочим гостям, а однажды на вечеринке (студенты, университетская публика, профессора социологии и истории) — ко всеобщему восхищению и под аплодисменты. Сидя на ковре, сложив руки на уровне плеч, с поднятыми и согнутыми ногами, Лиззибу могла резво проскакать всю комнату на заду, используя лишь силу своих мышц. Все остальные девушки тоже пытались — ни одной из них не удалось даже оторваться от пола. У Лиззибу были другие взаимоотношения с тяготением — тяготением, желание которого — затащить тебя вниз, в центр Земли.

Покачивая головой (опыт жизни, жизнь!), Кит занял свое место за столом между Глорией и Кончитой, напротив Йоркиля, Лили и Адриано.

3. Кабинка для переодевания

При всем своем загадочном равнодушии в отношении Фриды (а позже — в отношении людей вроде Шехерезады, Риты, Глории Бьютимэн), полиция всегда проявляла аномальный интерес к Д.-Г. Лоуренсу. Внимание их привлекала не только «Леди Чаттерли» — то же было и с «Радугой» (непристойность), то же и с «Женщинами в любви» (клевета). То же и с совсем поздней книгой стихов (вульгарной и непристойной, согласно министру внутренних дел; тошнотворной и отвратительной, согласно главному прокурору). Будучи в глубине души педерастом в степени достаточной, чтобы его бросили за решетку уже за одно это, Лоуренс тем не менее проигнорировал насмешки друзей и назвал свой сборник «Pansies»^[89] — как говорили, каламбур, основанный на созвучии с pensées^[90]. Существовало два издания «Pansies» — с купюрами и без; в полном были сохранены одиннадцать самых неприличных стихотворений.