Жизнь удалась - Рубанов Андрей

13. Не забуду мать родную

Стоило выехать из города, нагретого дыханием пятнадцати миллионов человек, и выхлопными газами шести миллионов автомобилей, и промышленными выбросами тысяч заводских труб, как температура упала почти на пять градусов. К тому же тесно застроенный мегаполис защищал своих обитателей от ветра; здесь же, в нескольких километрах от окраины, в чистом поле, свистело и завывало так, что капитан шепотом выругался.

Минус десять, минус тридцать – нам, ментам, без разницы.

Он вышел из машины и плотнее завернулся в куртку. «На рыбьем меху», как говорил покойный отец, царствие ему небесное.

Плотный, по-зимнему студеный ветер пролез, однако, за ворот и в рукава, обжег поясницу. Под подошвами хрустел ледок. Небо смотрелось свинцовой плитой, падающей и все никак не умеющей упасть на головы обитателей этой части суши; казалось, вытяни руку вверх – и сможешь поскрести ногтями по серо-сизому, плотному, угрожающе нависающему.

В чернильном пригородном мраке мерцали огни отдаленных избух.

Хорошая погода для дела, подумал капитан с хищным удовольствием. И час тоже подходящий. Еще лучше – поехать попозже, ночью. В три, в четыре. Когда зевают и дремлют самые бдительные часовые. Гитлер, не дурак, напал на СССР именно в четыре утра.

Ладно, решил Свинец, я вам не Гитлер, мне хватит и позднего вечера. Пока здесь все сделаю, пока доберусь до цели, пока все налажу – пробьет полночь. Нормально, устраивает.

Он ударил ногой в ржавое железо входных ворот. В окошке сбоку немедля обнаружилась испитая настороженная морда.

– Открывай, – велел капитан. – Уголовный розыск. – И значительно приосанился, зная, что за его спиной маячит черная, словно демон, огромная лакированная таратайка, заливающая окрестное пространство фиолетовым светом ультрасовременных фар.

Косая морда исчезла. Разъялись засовы. Свинец вошел. Поморщился от запахов и звуков.

Сотня, не меньше, собак тяжело пробрехивалась в ртутном полумраке. Тоскливый вой и визг улетали вверх и в стороны. Доносилась деловитая изощренная ругань работников заведения. По ветру, видные в желтом свете фонарей, летели крупные клочья шерсти.

Впустивший капитана – кривоногий, с губы свисала сигарета – подтопал сбоку. Пренебрежительно сплюнул.

– Говори, начальник.

– Мне нужен Васюта.

– Ходи туда. По лестнице на второй этаж…

Завидев капитана, щуплый Васюта округлил глаза, потом расхохотался.

– Не могу поверить! – выкрикнул он. – Гадом буду, сам гражданин оперуполномоченный! Лично! Каким ветром?

– Попутным, – холодно произнес капитан. – Надо поговорить. Тет-а-тет.

– Это легко, – произнес Васюта и ухарски поддернул штаны. – Зайдем в мой офис!

Кроме штанов – сильно несвежих черных джинсов – он имел на теле полосатую, на манер тельняшки, фуфайку, а поверх нее – телогрейку с романтически поднятым воротом.

Они прошли в комнату. Здесь застоявшийся кислый табачный смрад превалировал над кошачье-собачьим запахом, и капитан немного расслабился.

– Чайку?

– Обойдусь.

– И зря.

– Слушай, Васюта. Мне нужно тридцать единиц. Прямо сейчас.

– Тридцать? Зачем?

– Не дай бог тебе узнать зачем.

– Что даешь за тридцать штук?

– За тридцать – даю сто. За пятнадцать – семьдесят.

– Да ты душишь, начальник! – возопил Васюта. – Таких цен нынче нету, гадом буду. За тридцать я возьму с тебя триста, по-любому. По десять рублей за единицу. За пятнадцать – сто пятьдесят. И то – из уважения к тебе лично.

Капитан улыбнулся.

– Сто пятьдесят рублей – за пятнадцать единиц? Это исключено. Мы с тобой сто лет друг друга знаем. Давай скидку.

– Опомнись, дядя! Какая тебе скидка? В честь чего? Тут государственная лавочка. Все серьезно. Приход, расход. Накладные. Налицо обувалово, гадом буду!

– А за слова – ответишь. Где тут обувалово?

Сторонний наблюдатель дал бы Васюте лет семьдесят.

Седые, редкие волосы и мертвая, серая, сплошь морщинистая кожа, обтягивающая узкий, клиновидный череп, наверняка отослали бы наблюдателя к мыслям о глубокой, ветхой старости, прямо сопряженной с законной пенсией. Но прямая спина, и крепкие острые плечи, и колючий взгляд светлых глаз, и порывистые жесты явно заставили бы этого же наблюдателя зауважать в Васюте прочного взрослого мужчину – возможно, зрелого, сильно поистрепавшегося, но вовсе не старика.