Слепота - Сарамаго Жозе

Через четверть часа в палате вновь установилось, за вычетом всхлипываний, причитаний, неясных шорохов и шумов обустройства, спокойствие, весьма, впрочем, далекое от безмятежного. Теперь все кровати были заняты. День кончался, мертвенно-тусклые лампы разгорелись, казалось, ярче. Тут раздался строгий голос громкоговорителя: В соответствии со сделанным в первый день предупреждением мы повторяем правила внутреннего распорядка и поведения в карантине, требующие неукоснительного соблюдения со стороны помещенных в него лиц. Правительство страны, выражая глубокое сожаление по поводу того, что, во исполнение своего долга и в соответствии со своими полномочиями, вынуждено принять ряд безотлагательных и жестких мер по защите всеми имеющимися в его распоряжении средствами населения страны, оказавшейся перед лицом кризиса, вызванного, и так далее, и тому подобное. Когда голос смолк, грянул протестующий хор: Сидим взаперти, Все тут сдохнем, Права не имеют, А где врачи, которых нам обещали, это, кстати, было что-то новенькое, Говорили, врачи будут, медицинскую помощь обещали и даже полный курс лечения. Доктор не сказал, что если кому-нибудь нужен врач, то он перед ними. И никогда больше не скажет так. Ибо врач наложением рук не лечит, ему нужны лекарства, препараты, снадобья и зелья, растворы и таблетки, сочетания того и сего, здесь же нет и намека ни на что подобное, равно как и надежды что-либо получить. Да что лекарств — нет даже глаз, чтобы отметить синюшность, скажем, или, наоборот, покраснение кожных покровов, проистекающее от нарушения периферического кровообращения, и сколько раз эти внешние признаки, избавляя от необходимости проводить более детальные исследования, давали ясное и полное представление о клинической картине, или вот, например, состояние слизистых оболочек в сочетании с особенностями пигментации позволяет с высокой вероятностью судить о. Теперь, когда все соседние койки были заняты, жена не могла рассказывать доктору о том, что происходит, однако он нутром, что называется, чуял, какое напряжение, ощутимое почти физически, уже поцарапывающее предвестием скорого взрыва, склубилось в палате после прихода последней партии слепых. Да и самый воздух тут сделался тяжким, плотным, насытился и пропитался медленно перекатывающимися волнами дурных запахов и внезапно выходящими на поверхность течениями чего-то совсем уж тошнотворного. Что же тут будет через неделю, спросил он себя и побоялся представить, что через неделю все они по-прежнему будут скучены и заперты здесь. Если даже предположить, продолжал размышлять он, что едой нас худо-бедно обеспечат, в чем я, кстати, совсем не уверен, то еще меньше у меня уверенности, что люди снаружи будут точно знать, сколько нас тут, и я не представляю себе, как осуществлять, скажем, простейшие гигиенические процедуры, не говорю уж о том, как мыться без посторонней помощи людям, совсем недавно потерявшим зрение, и потом, неизвестно, есть ли тут душевые, работают ли они, об этом, значит, я не говорю, а говорю обо всем прочем, стоит лишь раз забиться стокам, и мы захлебнемся в нечистотах. Он потер лицо ладонями и ощутил шероховатость трехдневной щетины: Да уж лучше так, надеюсь, им не взбредет в голову раздать нам лезвия или ножницы. У доктора в чемодане было припасено все необходимое для того, чтобы побриться, но сделать это он счел ошибкой: Да и потом, где это делать, не здесь же, при всех, побриться, разумеется, можно, но ведь остальные очень скоро поймут, что происходит, и сильно удивятся, что нашелся такой чистюля, а в душевой какое столпотворение начнется, и, о господи, как нужны нам глаза, видеть, видеть, различать хотя бы смутные тени, стоять перед зеркалом, глядеть на расплывающееся темное пятно и иметь право сказать себе: Вот мое лицо, а свет не мне принадлежит.

Но вот стихли мало-помалу протестующие голоса, и некто из соседней палаты возник в дверях с вопросом, не осталось ли какой еды, и ответивший ему таксист выразился так: Ни крошки, а помощник провизора, которого мы в дальнейшем для краткости будем звать просто аптекарем, решил доброжелательным участием сгладить лаконический негатив ответа и добавил: Может быть, еще привезут. Не привезли. Настала ночь. Извне не поступало ни еды, ни звуков. За стеной сначала раздавались крики, потом все стихло, если кто там и плакал, то — тихонько, неслышно. Жена доктора пошла проведать раненого: Это я, сказала она и осторожно приподняла одеяло. Нога, равномерно вздутая отеком от колена до паха, выглядела пугающе, а сама рана, черный кружок в полиловевшей корке засохшей крови по краям, сильно увеличилась в размерах, как будто ткани распирало изнутри. От нее исходило сладковатое злововоние. Как вы, спросила жена доктора. Спасибо, что пришли. Как вы чувствуете себя. Плохо. Болит. И да, и нет. То есть. Ну, не знаю, как сказать, больно, однако нога как чужая, как будто уже отделилась от меня, говорю же, это трудно объяснить, странное такое ощущение, словно лежу здесь и смотрю, как она болит. Это потому что жар у вас. Может, и так. Постарайтесь уснуть. Она положила ему руку на лоб, потом повела было ее обратно, но не успела даже вымолвить: Покойной ночи, как раненый, перехватив, дернул на себя, так что лица оказались вровень. Я знаю, вы видите, сказал он чуть слышно. Вздрогнув от неожиданности, она забормотала в ответ: Вы ошибаетесь, с чего вы взяли, что это вам в голову пришло, я вижу ровно столько же, сколько и все, кто здесь есть. Не старайтесь меня обмануть, я знаю, что вы видите, но не бойтесь, никому не скажу. Спите, спите. Не верите мне. Верю. Потому что я жулик. Сказала же, верю. Тогда почему не хотите сказать правду. Завтра поговорим, а сейчас спите. Ну да, а будет оно, завтра. Мы не должны думать о плохом. Я должен думать, иначе за меня будет думать лихорадка. Жена доктора вернулась к себе, прошептала мужу на ухо: На рану смотреть страшно, наверно, это гангрена. Едва ли, слишком уж быстро. Так или иначе, ему очень плохо. А нам, спросил доктор, намеренно повысив голос, мы мало того что слепые, так еще и связаны по рукам и ногам. С четырнадцатой в левом ряду койки донесся ответ: Меня, доктор, никто не свяжет.

Шло время, один за другим слепые засыпали. Кое-кто натягивал на голову одеяло, словно хотел, чтобы тьма, настоящая, черная тьма, решительно покончила с белесой мутью, плавающей перед глазами. Три лампы, подвешенные высоко, не достанешь, лили с потолка грязновато-желтый свет, не дающий теней. Сорок человек спали или пытались заснуть, вздыхали, бормотали спросонок и, быть может, видели во сне то, что хотели увидеть, и, быть может, говорили: Если это сон, не хочу просыпаться. Часы у всех остановились: кто забыл завести, а кто решил, что ни к чему это теперь, и только на запястье у жены доктора еще двигались по циферблату стрелки. Было начало четвертого. Вор очень медленно приподнялся, присел в кровати, опираясь на локти. Ногу он не чувствовал, там оставалась одна только боль, все прочее ему уже не принадлежало. Колено почти не сгибалось. Он свесил здоровую ногу вниз, перенес на нее тяжесть тела, потом, взявшись обеими руками за бедро больной, попытался спустить и ее. В тот же миг волчья стая боли пронизала тело по всем направлениям, чтобы сразу же вслед за тем убраться в свое логово, где ей было еще чем подкормиться. Опираясь на руки, подтягиваясь, он пядь за пядью передвигал свое тело по кровати от изголовья к ногам. Когда добрался до спинки, пришлось передохнуть. Дышалось трудно, как в приступе астмы, бессильно падала на грудь голова. Через несколько минут, когда выровнялось дыхание, он начал медленно подниматься, становясь на одну ногу. Он знал, что от второй толку никакого не будет, куда ни пойдешь, ее ненужным балластом придется тащить за собой. Все плыло перед глазами, и неудержимая дрожь, в медицине именуемая потрясающим ознобом, колотила его так, что лязгали зубы. Хватаясь за железные спинки кроватей, переползая от одной к другой, продвигался он меж спящими. Волоком, как неподьемную кладь, перетаскивал больную ногу. Никто не проснулся, никто не спросил его: Куда собрался в такой час, а и спросили бы, он знал, что ответит: Отлить, лишь бы только жена доктора не окликнула, потому что ей врать не хотелось и обманывать ее — тоже, а раз так пришлось бы сказать, что он задумал: Гнить здесь больше не собираюсь, муж ваш, конечно, сделал все, что было в его силах, но, знаете, когда я, бывало, на дело шел, машину угонять, я же не просил кого-то угнать ее для меня, ну, вот и здесь самому надо, когда они увидят, на что я похож, сообразят, что мне очень плохо, вызовут карету да свезут в больницу, наверняка есть больницы только для слепых, одним пациентом больше, одним меньше — разницы никакой, там займутся моей ногой, полечат ее, я слыхал, что даже приговоренным к смерти оказывают медицинскую помощь, операцию делают, если аппендицит или там еще что, а уж потом только казнят, чтоб, как говорится, здоровеньким на тот свет пошел, вот и со мной так будет, потом, если надо, пусть опять сюда сажают, мне это все равно. Он проковылял еще немного, стиснув зубы, чтобы не стонать, но все же не сумел сдержаться и придушенно взвыл, когда, уже у самых дверей, потерял равновесие и ступил на больную ногу. Это вышло из-за того, что сбился со счета: думал, что будет еще пара кроватей, а шагнул в пустоту. Рухнул на пол и затих, замер, пока не убедился, что никого не разбудил. Потом его осенило, что лежачее положение слепцу пристало больше: если ползти на четвереньках, легче найти дорогу. Так он выбрался в вестибюль и остановился, чтобы обдумать, как теперь поступить: подать ли голос с крыльца или подобраться к самой ограде, держась за натянутую веревку, ее еще наверняка не убрали. Он отчетливо сознавал, что, если попросит помощи издали, могут сейчас же завернуть назад, но смущало, что после всех этих мучений, испытанных, несмотря на мощную поддержку железных кроватей, единственной опорой ему теперь будет всего лишь тонкая, свободно провисающая веревка. Через несколько минут ему показалось, что решение найдено: Поползу на четвереньках, подумал он, под веревкой, а время от времени буду поднимать руку, проверять, не сбился ли с пути, это ведь то же самое, что машины угонять, — на каждый случай найдется свой способ. Внезапно и без зова проснулась в нем совесть и с суровым упреком вопросила, как это у него рука поднялась на машину несчастного слепца. Я сейчас так влип не потому, попытался возразить он, что машину угнал, а потому, что довез его до дому, вот тут я, конечно, маху дал. Но дешевой софистикой совесть не проймешь, и доводы ее были ясны и просты: Слепец есть лицо неприкосновенное, слепцов грабить нельзя. Да я, строго говоря, его и не грабил, машину он в кармане не носит, и в темном переулке пушку я ему ко лбу не приставлял, отбрехивался обвиняемый. Кончай демагогию разводить, огрызнулась совесть, ползи куда полз.