Море-океан - Барикко Алессандро

-- Графиня Вармеер в купальне.

-- Она самая.

-- Ну и как она?

-- Да... ничего особенного...

-- Уродина?

-- Мнимая худышка, так себе... Не важно... С того дня мальчик приходит каждый вечер. Его зовут Диц. И всякий раз спрашивает, что бы я хотел увидеть во сне. Позавчера я ему сказал: "Пусть мне приснится Элизевин. Я хочу увидеть ее взрослой". Я заснул, и ты мне приснилась.

-- И какой я была?

-- Живой.

-- Живой? А еще?

-- Живой, и все. Больше не спрашивай. Ты была живой,

-- Я... живой?

Анн Девериа и Бартльбум сидят бок о бок в лодке, вытащенной на берег.

-- И что вы ему ответили? -- спрашивает Бартльбум.

-- Я не ответила.

-- Ничего?

-- Ничего.

-- И что теперь будет?

-- Не знаю. Думаю, он приедет.

-- Вы рады?

-- Не знаю. Я по нему скучаю.

-- Может, он приедет и заберет вас навсегда?

-- Не говорите глупостей, Бартльбум.

-- Почему бы и нет? Он любит вас, вы сами сказали: все, что у него есть в жизни, -- это вы...

Любовник Анн Девериа наконец разузнал, куда отправил ее муж. Он написал ей. И в эту минуту он, верно, уже на пути к этому морю и берегу.

-- Я бы примчался и увез вас навсегда. Анн Девериа улыбается.

-- Скажите это еще раз, Бартльбум. Умоляю. Скажите еще.

-- Вон он... вон там!

-- Где, где?

-- Там... да нет, правее, вон, вон...

-- Вижу! Черт возьми, вижу.

Трехмачтовый!

-- Ну да, трехмачтовый, разве не видите?

-- Трех?

-- Плассон, а сколько мы уже тут?

-- Вечно.

-- Я серьезно.

-- И я серьезно, мадам. Вечно.

-- По-моему, он садовник.

-- С чего ты взяла?

-- Он знает названия деревьев.

-- А ты откуда их знаешь, Элизевин?

-- Лично мне вся эта история с седьмой комнатой совсем не по душе.

-- Что так?

-- Я боюсь человека, который никому не показывается.

-- А падре Плюш говорит, что это он боится.

-- Ему-то чего бояться?

-- Иногда я спрашиваю себя: чего мы все ждем?

Молчание.

-- Что будет слишком поздно, мадам.

Так могло бы продолжаться до конца дней.

* КНИГА ВТОРАЯ. Морское чрево *

Спустя две недели после отплытия из Рошфора фрегат французского флота "Альянс" прочно сел на песчаную банку у побережья Сенегала. Причиной тому были неопытность капитана и неточность навигационных карт. Все попытки высвободить судно оказались тщетны. Фрегат пришлось покинуть. Корабельных шлюпок на всех не хватило, поэтому на воду спустили плот футов сорок длиной и вполовину шириной. На плот высадили 147 человек; там были солдаты, матросы, несколько пассажиров, четверо офицеров, врач и картограф. По плану эвакуации четыре корабельные шлюпки должны были отбуксировать плот к берегу. Когда же карав?ч отчалил от останков "Альянса", возникла всеобщая паника и неразбериха. Караван медленно приближался к берегу, и тут то ли по недосмотру, то ли по злому умыслу -- истину установить так и не удалось -шлюпки отцепились от плота. Трос оборвался. Или его перерезали. Шлюпки уплывали к берегу; плот был брошен на произвол судьбы. Не прошло и получаса, как, гонимый течением, он скрылся за горизонтом.

Первое -- это мое имя, Савиньи.

Первое -- это мое имя, второе -- взгляды тех, кто нас бросил: их глаза в тот момент -- они неотрывно смотрели на плот, они не могли смотреть куда-то еще, но в них ничего не было, ровным счетом ничего -- ни ненависти, ни сострадания, ни сожаления, ни страха -- ничего. Их глаза.

Первое-

это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль: я умираю, я не умру. Я умираю я не умру я умираю я не умру я -- вода доходит до колен, плот ускользает под воду, придавленный непомерным весом -- умираю я не умру я умираю я не умру -- запах, запах страха, моря, тел, бревна скрипят под ногами, голоса, держаться за веревки, моя одежда, оружие, лицо человека, который -- я умираю я не умру я умираю я не умру я умираю -- кругом одни волны, не нужно думать: где земля? кто нас туда дотащит? кто командует? ветер, течение, молитвы, как стоны, яростные молитвы, кричащее море, страх оттого, что

Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль; четвертое -- крадущаяся ночь, облака, застилающие лунный свет, зловещая темнота, и только звуки -- крики, вопли, мольбы, ругань и море, встающее надо всем и разметающее во все стороны эту груду тел -- цепляешься за что попало: канат, бревно, чью-то руку, всю ночь в воде, под водой, ни огонька, ни проблеска, повсюду кромешный мрак и невыносимый стон, пронизывающий каждый миг-- и вдруг, я помню, пощечина от набежавшей волны, стена воды, я помню -- и тишина, леденящая тишина, а следом -- истошный крик, мой крик, мой крик, мой крик

Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль; четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела, зажатые бревнами плота; человек, нанизанный грудью на острый кол, плещется на волнах, как тряпка; рассвет предъявляет жертвы морских потемок, одного за другим их снимают с обагренных вил и возвращают новому владельцу -- морю, оно везде: на горизонте ни клочка земли, ни жалкого суденышка, пусто -- человек пробирается через усеянную трупами пустыню и, не издав ни звука, уходит в воду, он плывет и уходит, уходит, глядя на него, за ним идут другие, даже не пытаясь плыть, они плашмя упадают в море и скрываются -- видя все это, почему-то наполняешься нежностью, -- прежде чем отдаться стихии, они обнимаются -- лица мужчин увлажняются невольными слезами -- и оседают в море, глубоко вдыхая соленую воду в самые легкие и выжигая все внутри, все -- никто их не останавливает, никто

Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль; четвертое -- крадущаяся ночь; пятое-- истерзанные тела; шестое -- голод, он разрастается в тебе и кусает за горло и застилает глаза; пять бочек вина и мешок галет; картограф Корреар говорит: мы так не выдержим -- люди переглядываются, следят друг за другом, чтобы вовремя напасть или отразить нападение; Лере, старший помощник, говорит; паек на человека -- два стакана вина и одна галета -- все следят друг за другом, наверное, это слепящий свет, а может, ленивые, как передышка, волны или чеканные слова Лере -- стоя на бочке, он выкрикивает: мы спасемся, из ненависти к тем, кто нас бросил, мы вернемся и заглянем им в глаза, и они уже не смогут ни спать, ни жить, ни уйти от проклятия, которым станем для них мы, живые, изо дня в день они будут подыхать от своей вины -- наверное, это бесшумный свет, а может, волны, ленивые, как передышка, но главное, что люди замолкают и отчаяние переходит в кротость, порядок и спокойствие -- люди поодиночке бродят кругами, их руки, наши руки, паек на человека, -- подумать только, сотня побежденных, потерянных, побежденных людей выстраиваются как по струнке посреди моря-океана, в хаосе морского чрева, чтобы выжить -- молча, с нечеловеческим терпением и нечеловеческим упорством

Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль; четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод, а седьмое -- ужас, ужас, взрывающийся в темноте -- снова и снова, -- ужас, ярость, кровь, смерть, ненависть, зловонный ужас. Они овладели бочкой, и вино овладело ими. В лунном свете кто-то изо всех сил рубит топором канатную перевязку плота, офицер пытается остановить этого человека, на него набрасываются, бьют его ножом, весь в крови, он возвращается к нам, мы хватаем сабли и ружья, луна скрывается за облаками, ничего не разобрать, этот миг никогда не кончится, на нас обрушивается невидимая волна тел, криков и оружия, слепое отчаяние жаждет смерти, немедленной и бесповоротной, ненависть жаждет врага, чтобы тут же отправить его в ад, -- в мерцающем свете их тела бросаются на наши сабли, хлопают ружейные выстрелы, кровь брызжет из ран, я помню, как спотыкаешься о головы, торчащие между бревен, как безоружные люди с переломанными конечностями подползают к тебе, чтобы мертвой хваткой впиться зубами в ногу и не отпускать, пока их не пристрелят или не изрубят саблей, я помню, как двое из наших испустили дух, разодранные на куски такой безжалостной тварью, вылезшей из ночной пустоты, полегли и десятки нападавших: одних закололи, другие утонули, оставшиеся расползлись по плоту, тупо глядя на свои увечья и взывая к святым, когда залезали руками в открытые раны наших людей и вырывали их внутренности, -- я помню, как на меня накинулся человек, сдавил мне горло и, пока душил, бормотал навзрыд как заведенный: "Господи, помилуй. Господи, помилуй, Господи, помилуй"; дикость и бред: моя жизнь в его пальцах, его жизнь на острие моего клинка, который в конце концов вонзается ему в бок, затем в живот, в горло, в голову -- и голова катится в воду, -- клинок продолжает разить бесформенное кровавое месиво, свернувшееся на бревнах, жалкую куклу, в которой вязнет моя сабля: и раз, и два, и три, и четыре, и пять

Первое -- это мое имя; второе -- их глаза; третье -- назойливая мысль; четвертое -- крадущаяся ночь; пятое -- истерзанные тела; шестое -- голод; седьмое -- ужас, а восьмое -- безумные видения, цветущие на этой бойне, на этом чудовищном поле битвы, омываемом волной, повсюду тела, куски тел, зеленовато-желтые лица, кровь, запекшаяся в незрячих глазах, разверстые раны, прорвавшиеся язвы, трупы, словно исторгнутые бешеным землетрясением, тела, наводнившие в предсмертных корчах губительный остов плота, по которому бродят живые -- живые, -- отбирая у мертвых их убогие пожитки и главное -поочередно растворяясь в безумии, каждый на свой лад, со своими видениями, отнятыми у сознания голодом, жаждой, страхом и отчаянием. Видения. Кому-то грезится земля -- Земля! -- кому-то -- корабли на горизонте. Но их крики остаются без внимания. Кто-то составляет официальное письмо протеста в адмиралтейство, выражая свое негодование по поводу этого неслыханного безобразия и требуя надлежащим образом... Слова, мольбы, грезы, косяк летучих рыб, облако, указующее путь к спасению, матери, братья, невесты, являющиеся, чтобы залечить раны, напоить и утешить; вот некая дама лихорадочно ищет свое зеркальце, зеркальце, кто видел ее зеркальце, верните мое зеркальце, зеркальце, мое зеркальце; вот господин благословляет умирающих ругательствами и причитанием, а другой, сидя на краешке плота, говорит с морем вполголоса, точно обхаживает его, и слышит ответ, море отвечает, завязывается разговор, последний разговор, иные поддаются на лукавые ответы моря, верят ему и под конец сползают в воду, переходя во власть необъятного собеседника, который поглощает их и уносит далеко-далеко -- а по бревенчатому настилу шныряет взад-вперед Леон, мальчонка Леон, двенадцатилетний юнга, безумие и ужас давно прибрали его к рукам, и он мерит плот от края до края, без остановки выкрикивая одно и то же: мамочка, мамочка, мамочка, у Леона нежный взгляд и бархатистая кожа, словно птица в клетке, он будет носиться очертя голову до тех пор, пока не угробит себя, пока у него не разорвется сердце или что-нибудь еще внутри, и он вдруг рухнет как подкошенный и забьется в судороге с выпученными глазами и под конец затихнет, и его поднимет на руки Жильбер -- Жильбер так любил юнгу -и крепко прижмет к себе -- Жильбер любил юнгу и теперь безутешно оплакивает и целует его, странно видеть посреди этой преисподней лицо старика, наклоняющееся к губам ребенка, нелепые поцелуи, но как забыть эти поцелуи, если видел их собственными глазами, то была не греза, я чувствовал дыхание смерти, меня не обуяло спасительное безумие или сладостное видение, я потерял счет дням, но знал, что с наступлением темноты снова явится ночной зверь, он должен явиться, звериный ужас охватит нас, и разразится ночная бойня, и мы будем сеять вокруг себя смерть, чтобы не умереть самим, чтобы