Небеса - Матвеева Анна

"Ну и что у нас? — весело спросила Соня Сергеевна. — Какие проблемы?"

Ужасно не хотелось выворачивать душу, как пальто — подкладом кверху, перед чужой желтоглазой теткой. Я промычала несколько слов, из которых можно было заключить, что пациент не слишком стремится к контакту, но Соня Сергеевна отреагировала иначе: "Все ясно. Кризис не миновал, и вы не в состоянии управлять своими эмоциями. Прекрасно, что не стали тянуть с госпитализацией! Заполняйте анкеточку, прямо завтра начнем лечиться. Не желаете ли палату полулюкс, с раковиной и душем?"

Конечно, я была не против полулюкса, но разбрасываться Сашенькиными деньгами… Соня Сергеевна слегка подморозила тон после моего отказа, но продолжала выпускать на волю быстрые словечки — они шуршали и сыпались, словно семечки из газетного кулька. Я молчала.

"Для начала ограничимся телесно ориентированной терапией в сочетании с голотропным дыханием. Начинайте завтра, с утра, подключайтесь смело к группе! Все будет хорошо, Глафира, вы — в надежных руках!"

"Аглая, — поправила я. — А что за картинки у вас?"

"Их рисуют наши пациенты перед самой выпиской, видите, — в каждой прослеживается некий общий символ. Глаз — это страх больного перед Высшим Разумом, таким, знаете, Большим Братом, который вечно наблюдает за тобой. Соня Сергеевна расщебеталась не на шутку, видать, я угодила с вопросом. — У каждого человека свои страхи, Аглая, но не каждый знает о них. Вот вы знаете, чего боитесь?"

Директриса застыла в кокетливом ожидании, навалившись вполне кустодиевской грудью на стол. И я сказала ей правду:

"Больше всего на свете я боюсь смерти".

"Своей или чужой?"

"Все равно".

"Знаете, Аглаюшка, вы меня заинтересовали! Я возьму вас к себе в группу".

Хихикая, Соня Сергеевна вывела меня из кабинета, где нас поджидала Говядина с «анкеточкой» и Лапочкин с взволнованным взглядом.

Теперь родственники могли ехать на волю с чистой совестью.

Из окна хорошо виднелись машина Лапочкина и сам Алеша: он целовал Сашеньку в висок так долго и протяжно, словно хотел высосать мозг. Потом они уехали, а я поплелась в палату. Это был полулюкс, на котором решительно настоял Алеша, но даже раковина и туалет не спасали: комната смотрелась жутко и уныло. Я сразу возненавидела и синтетическую штору в аляповатых цветках, и облезлое бра в изголовье пружинной койки, и вытертую тумбочку с безвольно повисшей на одной петле дверцей. Заляпанная неопознаваемой дрянью батарея жарила изо всех сил, так что ее вполне успешно можно было приспособить к разогреву пищи: вот только есть мне нисколечко не хотелось. Больше всего мне хотелось сбежать отсюда первым же автобусом…

День растянулся в бесконечность.

Я курила в туалете — прокаленном, едко пахнувшем хлоркой, — курила, сидя на перевернутом ведре. Рядом шарашилась усатая бабка-техничка, почти с головой запакованная в серый халат:

"Больная называется! Сидит, курит! Давай отседова, на улице кури!"

В дневное время клиника вымирала — больные прятались в палатах, как в норах, или принимали лечение. Только к девяти часам, под громкие позывные телесериала главный холл наполнялся живыми людьми. Усевшись рядами, пациенты жадно следили за вымученными страданиями, а я разглядывала пациентов, спрятавшись за псевдокоринфской колонной. На психов они не тянули: люди как люди, в халатах и спортивных костюмах, с вязаньем и кроссвордами…

Сериал смотреть было скучно, и я снова уходила в туалет. Укурившись до отравленного состояния, я смотрела в темное окно, где блестел тонко срезанный месяц, и потом плелась в свой жуткий полулюкс. Приходил сон, но был он тяжелым и мутным, как похмелье: мне казалось, будто от подушки пахнет мокрой резиной, а может, я просто плакала во сне.

Зима пришла в «Рощу», как вероломный захватчик, и заняла землю, не унижаясь до ультиматумов: мело не хуже, чем в феврале. Мерзли печальные сосны, под ними спали ко всему привычные собаки.

Как все пациенты «Рощи», я приходила на завтрак с личной ложкой в руке — здесь отсутствовали любые столовые приборы. Прямоугольный кусочек хлеба, тусклое масло, бугристая каша в тарелке с голубым клеймом и чай. Завтрак вопиюще соответствовал больничным стандартам, но я не привередничала — быстро ела, стараясь не смотреть, как это делают окружающие. Пациенты «Рощи» перестали казаться мне обычными людьми. Я замечала странные улыбки, зажатые кулачки, неестественные изломы шеи… Многие промахивались ложкой мимо рта или роняли пищу на одежду, после чего разглядывали испачканную ткань внимательно и удивленно. Однажды, когда я собралась уходить, одна женщина вдруг закричала громко и жалобно, как ребенок: она показывала пальцем себе в чай. Никого этот крик не напугал и даже не потревожил, она успокоилась самостоятельно и через минуту пила тот самый чай без всяких жестов и криков.