Тётя Мотя - Кучерская Майя

Он очнулся — Динь слегка тормошил его, тянул, вцепясь в его футболку. Было уже совсем темно, полная белая луна стояла прямо над ними, летучий лунный свет озарял кусты и каменистую тропу рядом.

— Я уснул? — замотал головой Коля.

— Ты устал, — улыбнулся Динь. — Очень много сегодня, много ходил, много думал. Пора домой.

— Как же мы дойдем вниз? Тропинки не видно?

— Иди, как я, — сказал Динь. — Медленно. Я, ты.

Коля начал аккуратно спускаться за своим проводником вниз. Теперь Динь действительно не убегал от него и поджидал его всякий раз, когда Коля приотставал. В трудном месте, довольно крутом, Динь соскочил вниз, обернулся и подал Коле руку. Коля оперся, рука была сухонькая и очень крепкая, как старое дерево.

Глава десятая

Первый выходной выстрелил фейерверком, взорвался в темном небе гроздью мерцающих огней. Девочка с мамой и папой уехала на уик-энд в горы, в гости, к друзьям. Тете сказали: отдыхай. Два дня впереди лежали целые, свежие, точно только выстиранная скатерть, не тронутые ничем.

Субботним утром она шла к центру города, к площади. В выходные здесь раскидывал палатки рынок, слева — мед и молоко, зелень, сыр, фрукты из окрестных ферм, справа — горшки, керамика и одежда. Секонд-хенд.

Широкая черная юбка в красных маках ждала ее, черная футболка в обтяжку наверняка придется ей впору. Не торгуясь, за два грошика, все-все отдал ей молодой торговец с веселым удивленным лицом — две приподнятые черные бровки, правильный овал, круглый усмешливый рот. И еще предлагал за евро густо-зеленую косынку, но Тетя замотала головой. Н-нет, довольно! Сунул даром: да ладно, носи! Засмеялся. Она улыбнулась, потупив взор. Грасиас.

Зашла в стоявший тут же высокий темный собор, скользнула в узенькую резную исповедальню, переоделась, шорты и майку оставила прямо там, стыдливым комом, под лавкой.

Выбралась на свет, на воздух, в новой юбке с алыми трепещущими цветами. Вдохнула, расправила плечи — во все стороны расходились улочки, зажатые невысокими каменными домами, над головой ровной синевой светило небо. Тетя сделала шаг по широкой разглаженной миллионом ступней скользкой каменной паперти, и тут же уткнулась в толстое, мягкое, пожилое.

Смуглая рука тянула зеленую веточку, веточку шевелил ветер, рука осторожно, но очень уверенно взяла Тетину ладонь, щекотно повела толстым пальцем. Тетя подняла голову — большие черные глаза в набрякших веках уставились на нее, качнулась седеющая голова в цветастом платке. С усталым, но точно и потрясенным сочувствием цыганка выдохнула приговор: «амор». Амор, амор, амор. Поцеловала свою ладонь, поцеловала Тетину. Тетя отерла ладонь об юбку, выудила монетку, протянула, пошла. Амор! Снова услышала вслед.

Тетя шла сквозь светлый, желтый каменный город, по тесным улицам с неотрывно глядящими друг в друга окнами-зеркалами, гроздья темно-розовых цветов спускались с резных балконов, улыбалась хозяйкам с корзинами под ручку. Стройные как одна, ни одной сутулой спины, смуглые женщины возвращались с субботнего рынка — из корзин, покрытых твердой льняной салфеткой, торчал виноград, белый хлеб, петрушка, закатившимся глазом глядел в небо сверкающий сом. Неторопливо прошагала запряженная в раскрашенную тележку белая лошадь, дохнула Тете в самую шею. Тетя вздрогнула, пошла скорей, почти побежала. Ветер бросил на голые руки пригоршню фонтанных брызг. Амор!

Она вышла из центра, долго поднималась, карабкалась вверх, пока не очутилась на пустой каменистой площадке. Здесь ветер был намного сильней — мягкий, мощный — омывал, затекал в легкие, касался губ. Ветер любви. Ветер любви, вот ты кто, я догадалась.

Рванул одежду, шевельнул маки на ткани, которые сейчас же ожили, залились детским счастливым смехом, аленькие цветочки раскинули ручки, затанцевали. Распрямил складки, раздул юбку в живой трепещущий шар, забрался в трусы. Мотя сопротивлялась, упиралась ногами в землю, схватилась за нависшую жесткую ветку в глянцевых круглых листках. Куда там. Ветер уже подымал ее вверх, руки-крылья, ладони распрямлены. И снова она почувствовала спокойно, строго: люблю. Люблю тебя. И ничего больше нет другого — люблю ресницами, закинутым подбородком, подмышками, грудью, юбкой, мизинцами ног. Амор.

Ветер поднимал ее без усилий, нежными упругими рывками — точно по траектории, прочерченной крылатым мальчишкой. Розовой хулиганской пяткой он провел на лету здесь и здесь, и она плыла по начертанному, под плавным углом к земле. Мимо деревьев и балконов, утонувших в белом, сиреневом, розовом, красном цвете; девушка с каштановыми волосами, заколотыми по краям, поливала из лейки бегонии на втором этаже, брызги летели, журчали струи, фыркнул пробегавший под балконом дымчатый кот. Амор. Сутулый одноглазый старик, второй глаз в монокле-лупе — среди сияющих жучков-деталек, осторожно шевелит отверткой, за спиной — золотые, серебряные, медные, остановившиеся тик-так — значит, здесь еще есть такие, значит, еще не все, или эти уже сломались и никому ни о чем не звонят? Выпорхнувшей кукушечкой прочь. Длинноногий юноша по-турецки сидит на полу, пьет из непрозрачной бутыли, уставившись в музтв; широкая женщина в фартуке с собранными в пучок волосами дирижирует ножом — широкое темное лезвие опускает в огромный красный шар на доске и что-то кричит, сдув со лба прядку, в соседнюю комнату, где молодой полуголый профессор в шортах тюкает в компьютер буковки, о лодыжку его трется рыжая такса; на зеленом ковре в крокодилах девочка складывает из лего дом, маленький мальчик, братик, подтаскивает ей цветные кирпичики. Амор.