Рябиновый мед. Августина - Знаменская Алина

Затем вышла в спальню, сняла подушки с большой кровати, взбила их, положила в изголовье, поверх тугой крахмальной простыни ровно пол ожила одеяло, отогнула уголок. Это был ее неизменный ритуал, не нарушаемый ни при каких обстоятельствах. Неизменность бытовых привычек давала ей жизненную устойчивость.

Муж курил на крыльце, ждал, когда она управится.

Оглянувшись на занавеску, за которой спали мальчики, Августина достала из шкафа свои иконы, поставила на полочку. Перекрестилась и прочитала молитвы. Вечернюю, «Символ Веры» и молитву о детях. Все как всегда. Только сегодня, читая свое вечернее правило, она не ощущала благодати. Чувство вины точило ее и мешало молиться. Она убрала иконы, накинула шаль и вышла на крыльцо.

Павел Юрьевич стоял у перил и смотрел на полоски заката, тающие за силуэтом собора.

— Я хотела поговорить с тобой, — осторожно начала она, не зная, к чему приведет этот разговор, и волнуясь.

— Ты озябнешь. Может, пойдем в дом? — сказал он.

— Нет, подожди. Мы должны подумать о Сереже.

— Я как раз думал о нем. Странный ребенок, ты не находишь?

— Странный? Нет, я не об этом. Мы с Машей были близкими подругами, и я… Я уверена, случись со мной то, что с ней, она не оставила бы Владика.

— У тебя никого нет, а у нее остались родственники. Кажется, брат, Артем, неплохое положение занимает. Почему бы ему не забрать племянника?

— Конечно, есть Артем, но я уверена, Сережа не захочет сейчас уезжать из Любима. Может быть… я подумала, что ему лучше было бы остаться у нас.

— Ты предлагаешь мне его усыновить? — Павел Юрьевич повернулся и уставился на жену.

— Но ведь они с Владиком двоюродные братья и к тому же друзья…

— Вот именно! — воскликнул Павел Юрьевич, взмахнув рукой. — Ты как будто слепая, Ася! Мало того что Влад на меня волчонком глядит, так появится еще один! Два волчонка — это, извини, уже стая!

Он достал новую папиросу и попытался закурить. Ветер мешал ему. Капитан Флинт чертыхался, ломал спички.

Августина промолчала. Эта ситуация была болезненна для нее, и она, как могла, пыталась сгладить острые углы. Да, Владик в штыки принимает отчима. Но разве его сложно понять? С рождения он не привык ни с кем делить мать. Сам по себе немножко бука, мальчик требует терпения. Она была уверена, что со временем ребенок привыкнет к мысли, что рядом с матерью должен быть мужчина. Муж и сын непременно подружатся,

Она надеялась, теплое отношение отчима к Сереже, другу детства, может в корне изменить ситуацию. Но Ася не представляла, как сказать об этом Павлу. Он злится, когда ему дают советы.

— Попытайся его понять, — начала она, но гневная тирада мужа тут же оборвала ее:

— Куда уж мне! Что, скажи, я делаю не так? Я веду себя, как любой отец, как мужчина. Что, прикажешь сюсюкать с ним?

— Ну, положим, сюсюканья он и сам не допустит…

— Ах, он не допустит, твой наследный принц… Вот что я тебе скажу, Ася: избаловала ты его. Ему не хватает строгости. Железной руки. И я как был с ним строг, так и буду. И еще: с одним упрямым парнем я, надеюсь, как-нибудь управлюсь. Но если их будет двое — не уверен. Так что давай закончим этот разговор. У Сережи есть родственники, кроме нас.

Павел Юрьевич с силой затушил окурок, щелчком отбросил его в палисадник. И вошел в дом.

Ночью Сережа проснулся от своего горя. Оно вот уже несколько дней будило его посреди ночи и не давало уснуть до утра. Но сегодня он сразу увидел: он не один. Что-то еще раньше разбудило Владика, и тот, сидя на своем топчане, смотрел в окно. Лицо его, мокрое от слез и бледное от луны, застыло в каком-то упрямом, отрешенном выражении.

— Ты плакал? — Сережа выбрался из-под одеяла и с ногами забрался к другу на топчан. — Почему?

— Я ненавижу его! Понимаешь? Ненавижу! — белыми от лунного света губами прошептал тот.

— Павла Юрьевича? Он тебя обидел?

— Я его просто ненавижу. — Лицо Владика исказилось в невыразимой муке.

— Не надо. — Сережа придвинулся к другу. — Зато у тебя есть мама. Тебе можно ее любить. Не плачь.

Владик придвинул к Сереже одеяло.

— Ты не слышал, а я не спал и слышал. Он не хочет, чтобы ты с нами остался. Мама просила, а он не позволил.

— Ничего, — утешал его Сережа. — Я у тети Арины жить буду. Она звала. Папу дождусь. За маминой могилкой ухаживать буду. А к тебе в гости ходить стану, а ты — ко мне. Не плачь.

Накануне 1 сентября Августина отправилась навестить Зою Александровну. Старенькая учительница жила, как и прежде, в доме своего отца, но занимала теперь всего одну комнату в верхнем этаже. Переступив порог этой комнаты, женщина попала в далекий, но одновременно такой близкий мир. У окна на тумбочке стоял тот самый граммофон, который отец Зои Александровны выставлял в окно по праздникам. На стенах в рамках висели фотографии учениц, различные гимназические выпуски, а также портреты самой Зои Александровны в молодости. Гладко зачесанные волосы, открытый доброжелательный взгляд, высокий ворот закрытого платья. Такой запомнилась ей Зоя Александровна. Конечно, годы изменили учительницу, но, однако, старость не портила ее. Пожалуй, слегка стерла краски, чуть нарушила безупречность осанки и сетью морщин, как вуалью, занавесила лицо. И только. В остальном это был тот же человек — негромкая речь, внимательный взгляд.

— Милая Инночка, вы даже представить себе не можете, как порадовали меня! Теперь ведь уж и в гости люди не ходят…

Учительница разливала чай, а гостья застыла перед фотографией на стене — решетки соборных окон, на фоне которых в три ряда — гимназистки в белых фартуках, преподаватели, священнослужители, начальница в пенсне — улыбки, надежды, тревоги…

— Зоя Александровна, я… я…

Она отвернулась от снимка, достала платок. Ей стыдно было признаться, что в гости к учительнице ее привело не желание вспомнить прошлое, а невыносимая боль новой потери, которую не с кем разделить.

— Я понимаю вас, Инночка. Вы плачете о своих подругах, не так ли? Софи, Мари… Их судьба трагична. Но это — судьба вашего поколения…

— Зоя Александровна, милая, за что?! Маша и Соня — лучшие! Честные, чистые, молодые. За что?!

— А императрица? А великие княжны, наследник? — спокойно возразила учительница. — Разве они не были чисты и молоды? Мне ли тебе говорить об этом? Мученичество — это не знак проклятия, это знак любви.

— Как вы спокойно об этом говорите… А я все время думаю — я так много видела вокруг себя крови, настоящих, ненадуманных страданий, что иногда кажется, сердце не способно вместить столько. Или разорвется, или — зачерствеет. Но речь не обо мне. Я вот о чем — возможно ли, что на этой крови когда-нибудь вырастет что-то светлое? То самое светлое будущее, ради которого вся эта каша заварена? И какова моя роль во всем этом?