И переполнилась чаша - Саган Франсуаза

– Что с тобой? – спросил Конт. – Форель не нравится?

– А вдруг она уедет? – глядя в пространство, произнес Шарль.

– Я буду потрясен, – ответил Конт.

– Какой же я идиот! Она, может статься, уедет завтра, – продолжал Шарль. – А может, она уже уехала, может?.. Я ведь не знаю… Я идиот, простите, извините меня, – протараторил он и бросился к двери, оставив обоих приятелей сидеть с поднятыми вилками в знак полнейшего изумления и с такими же, как у него, вытаращенными глазами.

На свежевыровненную гравиевую площадку перед своим домом он въехал чересчур лихо, хотя и эффектно, затормозил в последний момент и едва не раздавил задумчивого павлина, поубавив ему таким образом спеси и перьев. Луиза, ломая руки, выбежала из кухни, подхватила незадачливую птицу, а в дверях показались перепуганные Жером с Алисой. Лица всех троих, ошарашенные и удрученные, показались Шарлю потешными донельзя, за исключением разве что лица Алисы, да и то не совсем. Входя в гостиную, он уже помимо своей воли смеялся.

– Интересно, так же ли быстро вы среагируете, если подкатит СС!

Он старался сдержать приступ безудержного смеха, старался не смотреть на них, но Жером оказался на его пути и наклонил к нему свое лицо.

«Не хватало еще, чтоб этот кретин меня поцеловал!» – промелькнуло в воспаленном уме Шарля, но Жером уже медленно, неправдоподобно медленно, как виделось Шарлю, распрямлялся.

– Да… ты выпил, – холодно произнес он. Строгий и справедливый тон врача, выносящего диагноз, окончательно взвинтил Шарля.

– Ну да, да, выпил…

Он повалился на диван и залился безумным смехом, хохотал до умопомрачения, чуть ли не до обморока – так ему самому казалось. Он никогда так не смеялся, по крайней мере, очень давно. Какой тон, боже, какой тон, и движение тоже: лицо склонил озабоченно так – и чуть презрительный приговор человека далекого, чуждого всему этому… Ох! Надо бы успокоиться, он изнемогал, он задыхался, сердце готово было лопнуть, и бока сжимались до боли, надо бы прекратить смеяться! А Алиса, что подумает Алиса? Да плевать на Алису, плевать на Жерома, плевать на себя самого, на СС, на маршала Петена и на Дю Геклена, на все плевать! Одна такая минута стоила всего, служила оправданием целой жизни, всей жизни, оправдывала и благословляла все катаклизмы на земле, и все тревоги, трагедии, смерти казались ничтожными, ничего не значащими. Все отлично, все прекрасно и нереально, если вдуматься, во всяком случае, ничто не могло устоять перед коротенькой фразой Жерома: «Да… ты выпил». Особенно если учесть, что он не вложил в интонацию ни вопроса, ни возмущения, ни даже укора – в конце фразы стояла точка, всем точкам точка. Точка холодная и окончательная в своей холодности. Только вот – бог мой, опять его разбирало, какая глупость, каким он выглядел дураком! – как он мог подумать, что Жером хочет его поцеловать! Что за безумие! Какая безумная мысль! Жером в тенниске, с чисто выбритыми щеками, бросающийся к нему на шею в присутствии Алисы! Жером, милейший Жером, да как бы он его поцеловал? Он ведь втянул воздух, аккуратненько к нему принюхался, прежде чем ему открылась страшная истина: «Да… ты выпил». О боже, надо подумать о чем-нибудь другом, но уж больно смешно.

– Жером, повтори, пожалуйста, – тихо простонал он, снова усаживаясь на диван и приоткрывая глаза, полные слез, – он чувствовал, как слезы текут у него по щекам, чувствовал, что он смешон, но это ему было совершенно безразлично.

Он вытерся рукавом, «как ребенок», подметила Алиса, не в силах противостоять долее безумному и заразительному смеху. Жером тем временем без особой охоты, но и без напряжения вежливо улыбался им обоим, точно больным.

Обед подходил к концу, они приятно провели время. Алиса чистила яблоко, и Шарль, глядя на ее длинную шею, тонкие запястья, узкую ладонь, завидовал и лезвию ножа, и яблочной кожуре. Он был еще под хмельком, но чувствовал себя совершенно счастливым и с трудом сдерживал желание протянуть руку, схватить эти длинные ловкие пальцы с накрашенными ногтями и больше не выпускать.

Жером рассказывал о какой-то их давней проделке с холодным юмором, как он умел, а Шарль смеялся. Надобно отметить, что, когда Шарль, смеясь, закидывал голову назад, его черные как смоль волосы над ухом казались такими густыми и шелковистыми, а приоткрытый рот обнаруживал такие белые (в том числе и один надломанный сбоку) зубы, – так вот, когда Шарль запрокидывал голову, показывая вздутые вены на шее, его мужская суть и бьющее через край здоровье наносили укол в сердце всякому, кому доступно ощущение радости жизни. Спору нет, Шарль Самбра вызывал желание; он вызывал желания вполне конкретные, а также более неопределенные; грубо говоря, он вызывал у женщин желание лечь, а у мужчин желание встать, словом, у каждого – желание переместить свое тело, и чаще всего – в направлении другого. Так думала Алиса, рассеянно и мечтательно, аккуратно откусывая яблоко краешками зубов, точно белка. От яркого солнца ее черные волосы вдруг сделались еще черней, а серые глаза – еще серей. Во всем ее облике было что-то ребячливое, хрупкое и веселое. Мужчины время от времени окидывали ее одинаково покровительственными взглядами, только во взгляде у Шарля читалось сладострастие, а у Жерома – грусть.