Французский роман - Бегбедер Фредерик

На границе с песком камни гладкие, но ближе к морю они становятся колючими, и по их покрытой водорослями поверхности ступни скользят, словно по льду. Приходится надевать мокрые шлепанцы. Немало коленок ободрано об эти острые грани. Ловля креветок представляет собой тавромахию в миниатюре: креветки танцуют вокруг сачка. Сколько поломанных ног и трещин в копчиках, и ради чего? Чтобы добыть горстку крошечных тварей, которых, наскоро очистив, домашние проглотят перед ужином, как фисташки. Я уж не говорю про липучий мазут: его приносит с испанской стороны. В 1972 году испанцы еще не достигли нынешней степени модернизации и «альмодоваризации»; они считались тогда племенем косноязычных домработниц, усатых консьержей и злокозненных загрязнителей безупречно чистых французских берегов. Доченька, милая, дай только выйти отсюда, и я отвезу тебя в Сениц. Я не должен слишком много думать ни о тебе, ни о моей дорогой Присцилле, которая наверняка с ума сходит от беспокойства. Это слишком больно. Много я дал бы сейчас за таблетку транквилизатора. Стены камеры как будто сдвигаются. Мне страшно, а вдруг меня запрут надолго: в уголовном кодексе предусмотрено наказание до года тюрьмы за простое употребление наркотических веществ. От звонка адвокату я отказался, так как думал, что уже утром меня выпустят на свободу. Я наивно полагал, что нахожусь в безопасности, тогда как я всего лишь игрушка в руках безликих чиновников, а виной всему изобретенная Тейлором система разделения труда: тебя отправляет за решетку совсем не тот полицейский, что производил арест; судья, выносящий приговор, знать не знает того, кто тебя упек в каталажку; ты кричишь, что ни в чем не виноват, но то же кричат и все заключенные, и уже четвертый по счету чиновник, дружелюбно кивнув тебе головой, шлепает печать в твою антропометрическую карту.

Снова став холостяком, мой отец поселился в Пятом округе, в двухэтажной квартире с балками и белым ворсистым ковром. На втором этаже у нас с братом имелось по комнате, но мы появлялись там в среднем не чаще одного раза в месяц, по выходным. Отцу тогда было 35 лет — на восемь меньше, чем мне, пишущему эти строки. И кто я такой, чтобы судить бурную жизнь моего тридцатилетнего отца с высоты своего арестантского сороковника? В моем разумении он после развода полностью переменился: деловитый менеджер больше ничем не напоминал помешанного на античной философии студента, застывшего в неуклюжей позе на свадебной фотографии. Он возглавлял американское агентство «охотников за головами» (мой отец — один из тех, кто импортировал во Францию профессию headhunters), четырежды в год совершал кругосветное путешествие, слыл своим в кругу элиты, носившей строгие костюмы от Теда Лапидуса, и поражал уверенностью в себе, обретаемой только в несчастье.

Он выбрал свой путь: выпятив грудь, влился в мир капиталистов и смиренно принял звание successful[57]. Богатый, красивый, одинокий, он часто приглашал к себе друзей на коктейль. В этом слове вместилось мое детство; у меня такое впечатление, что все семидесятые годы я провел на коктейлях. На низких столиках валялись журналы с голыми женщинами — «Absolu», «Look», «Lui» (»журнал современного мужчины»), вперемешку с парой номеров «Expansion» и «Fortune». Отец был деловым человеком — атташе-кейс, «астон-мартин DB6», кубинские сигары, — что не мешало ему ко всему на свете относиться с тонкой насмешкой, со снисходительной иронией, основанной на глубокой эрудиции и хлестком чувстве юмора.

На ночном столике у него лежали Сенека и «Семья Тибо», заваленные коробками спичек с логотипами отеля «Ориенталь» в Бангкоке, сингапурского «Хилтона» или сиднейского «Шератона». На улице Мэтра Альбера компания собиралась пестрая, беззаботная и веселая, — дело было до первого нефтяного кризиса. Это поколение переживало золотой век материализма, мир был не так опасен, как сегодняшний, — сладкий сон, продлившийся три десятка лет. На мраморном столике возле входной двери копились клубные карты — «Привэ», «Элизе-Матиньон», женевский «Гриффин», нью-йоркский «Реджин», «Дайнерз Клаб Интернэшнл», «Максим’з Бизнес-клаб», лондонский «Аннабель», «Апокалипсис»… С пепельницами, в которых горками лежали монеты разных стран, соседствовали бессмысленные конструкции-мобили (стальные шарики, подпрыгивающие на проволочках и издающие приятный перестук) или привезенные из Нью-Йорка диковины (первые часы «Timex» с жидкокристаллическими красными цифрами, первые электронные шахматы, первый калькулятор «Texas Instruments», складной телефон из белой пластмассы, а чуть позже первый аудиоплеер «Sony»). Мой отец обожал технические новинки, мне он казался кем-то вроде Джеймса Бонда, и на самом деле походил на Джеймса

Кобурна в фильме «Наш человек Флинт»[58]. Никогда не забуду своего восхищения, когда в его «астоне» появились автоматически открывающиеся окна, а затем, уже на следующей машине, «Пежо 604», — откидная крыша с электроприводом, когда он завел первый мобильный телефон «Radiocom-2000» и первый видеомагнитофон «Betamax». Кроме того, он коллекционировал статуэтки Будды и старинные часы, отбивавшие каждую четверть часа. Субботними вечерами десятки его приятелей, спотыкаясь о нас, детей, тянулись к нему на кухню в поисках очередной бутылки шампанского «Пьер Карден» или блока сигарет «Картье». Помню одну очень высокую девушку по имени Роза де Ганэ; помню актрису, игравшую главную роль в фильме Эрика Ромера «Колено Клер», Лоране де Монаган (она без конца твердила отцу, что жаждет меня усыновить — я не возражал!); помню бельгийскую топ-модель Шанталь, предпочитавшую, чтобы все звали ее Ким.

Кто еще там бывал? Близнецы Богданофф, Жан-Люк Брюнель из агентства «Карен Моделс», Эмманюэль де МандаТрансэ, не так давно выставивший свою кандидатуру на муниципальных выборах в Шестом округе от «независимых правых», князь Ян Понятовски (тогда директор журнала «Vogue»), портной Мишель Барн, Бертран Менгар из агентства сопровождения «Топ-Этуаль», галерист Боб Бенаму, владелец журнала «Revenu francais» Робер Монте и бывшая супруга императора Индонезии Дэви Сукарно — мы с ее дочкой Кариной слушали сорокапятки из магазина «Шан Диск», где она скупала все подряд. В отцовской квартире болтались манекенщицы, курившие сигареты с ментолом, и многочисленные приятели, с удовольствием игравшие в нарды; некоторые из них остались безымянными, поскольку я определял их по какой-нибудь детали одежды: например, «блондин в шляпе и с серьгой в ухе» разъезжал на «роллс-ройсе», так как сколотил состояние, открыв около крупных универмагов лавочки, торгующие всякой мелочовкой, а «старик в косухе», белый как лунь, всегда появлялся в сопровождении молоденьких студенток театрального училища… Все эти люди и понятия не имели, что исповедуют одну и ту же веру. Глядя из нашего времени, я понимаю, что именно было в них самым старомодным: их оптимизм. Взрослые часто рассуждали о каком-то «JJSS»[59], воплощении прогресса, или о Жане Леканюэ[60], которого именовали «французским Кеннеди». Они летали самолетами «Пан-Америкэн» — у отца в ванной комнате повсюду лежали туалетные наборы с логотипом компании. Я до сих пор недолюбливаю людей, насмехающихся над нелепыми стрижками образца 70-х, костюмами от Ренома — коричневый твид, широкие лацканы, — галстуками с большим узлом, изящными ботинками из шевро и мужчинами в канадках, пахнущими лосьоном после бритья «Мусташ» от Роша, — мне кажется, что они потешаются над моим детством. Я подносил гостям плошку с кубиками сыра для аперитива. Девушки желали слушать босанову. Я ставил пластинку на 33 оборота, только что привезенную отцом из Нью-Йорка, — саундтрек Нила Даймонда к «Чайке по имени Джонатан Ливингстон», и сегодня обожают, (чтоб мне провалиться!) эту томную музыку. Или еще запускал «Год Кота» Эла Стюарта — стопроцентный успех, они начинали хлопать в ладоши и кричать «вау!».

Я прекрасно себя чувствовал в окружении этих взрослых богинь и мечтал об одном: чтобы красивые девочки из шестого класса лицея Монтеня увидели меня в таком обществе. Отец бранился, потому что друзья тушили окурки о его ковер, и постоянно посылал меня на кухню за пепельницами. Гости не питали к нему особого уважения, кое-кто из них вообще не знал хозяина дома; мужчины, прикидываясь фотографами, заманивали сюда девушек, даже не говоривших порой по-французски. Нередко я ощущал себя лишним, встревал во взрослые разговоры; девицы прыскали в кулак, когда я входил в гостиную, и махали руками, разгоняя сладковатый дым биди[61] или косяков, а мужчины понижали голос или бормотали извинения за вырвавшуюся «суку» или «херню»: «Думаешь, он слышал?», «Тише ты, здесь сын Жан-Мишеля…», «Упс! Ты только папе не говори, ладно?», «Your Daddy is so crazy, Freddy!»[62], — но в конце концов отец всегда смотрел на часы и задавал роковой вопрос: «Слушай, а тебе не пора спать?» Это была одна из тех фраз, что мне приходилось выслушивать чаще всего в жизни. И если я теперь порой не сплю по ночам, то, возможно, виноват в этом дух противоречия.