Дезертиры - Гиголашвили Михаил

Потап сонно следил за Марком, потом сказал мне:

— Чего он?.. Куртка чужая, в лагере одолжил, моя совсем никуда. А насчет Юрия… Так это меня мамка дома так звала. Она вообще хотела Юра назвать, а отец настоял, чтобы как деда. Вот и вышло.

— Плохо вышло. Видишь, какой переполох?..

— Что, назад отправят? — Потап зашевелился на стуле. У него опять потекли из глаз слезы, он стал их утирать подолом робы, сморкаться и стонать: — Не поеду назад!..

Марк предпочел отойти от стола и с брезгливой осторожностью спросил от окна:

— Что, он больной? Нервный?.. — а потом негромко сообщил мне, что Шнайдер считает, что все это уже не имеет принципиального значения.

Я перенес данные из одного листа в другой, и Потап подписал бланки корявой закорючкой, не читая текста.

— Хорошо! — обрадовался Марк. — Это он устал и контроль потерял. Это мы знаем. Скажите ему, что за пределы нашей земли ему выезжать запрещено. Если захочет куда-нибудь ехать, пусть нам скажет, мы ему временное дополнение к временному паспорту выпишем.

Я перевел.

— Куда ехать? — настороженно уставился на меня Потап, а потом, когда понял, то махнул мокрой клешней, которой утирал сопли: — Куда мне ехать?

— К подружке, — криво пошутил Марк.

— Какая еще подружка?.. Никогда не было!.. Молиться и работать — вот наше дело. Бог не позволяет. Добрые люди помогут.

— И предупредите его, чтобы в лагере ни с кем не общался. Он молодой еще, а там всякие албанцы из Косово есть, с ними пусть не связывается. С кем он живет в комнате?

— Три шриланка и я, — Потап сгреб со стола бумажку с монетой, засунул их в карман. — В молчанку играем.

Вдруг Марк отпрянул, указывая на его ремень:

— А это что у него?.. Что это?..

— Что? — не понял я.

Потап всполошенно и хмуро смотрел на него:

— Чем еще немцу не угодил?..

— У него хенди? — визгливо спросил Марк.

На ремне у Потапа торчала какая-то пластмасса.

— Не, это будильник, мамка дала. — Потап снял с пояса портативные часы, которые крепились наподобие хенди. — Я иногда засыпаю, на молитве или в огороде. Вот мамка и дала. Чего он разорался?

«Что так испугало Марка?» — не понял я, но тот сам объяснил:

— Если у него есть хенди, значит, можно по номерам узнать, куда он звонит и откуда получает звонки. И отослать по месту жительства. А теперь что с ним делать?.. Русские из посольства ответят — такого не знаем. Дальше?..

— Можно идти? — сонно спросил Потап, ворочаясь на стуле и посматривая на часы. — Обед скоро.

— Вы уже читали ему перевод протокола? Как, еще нет?.. — удивился Марк и опять позвонил Шнайдеру. — Протокол готов.

Но когда я сказал об этом Потапу, тот отмахнулся:

— Не надо. Не хочу протокол. Плохо мне. Устал. Балда лопается.

— Ладно, это, в конце концов, его дело. Но подписать протокол он в любом случае должен. Давайте ваш обходной лист, я отмечу время. Полчаса денег вы потеряли, раз он не хочет слушать перевод. До свидания! Мы будем звонить, если кто-нибудь появится.

— Лучше, чтоб меньше было, — отозвался я.

— Что вы, что вы!.. Тогда нас закроют. Пусть больше будет!.. — засмеялся он.

— Для нас лучше, чтоб больше, а для Германии — чтоб меньше, — подытожил я, надевая плащ.

Все это время Потап встревоженно смотрел на меня, как собака на хозяина, не знающая, куда тот задумал идти, но готовая следовать за ним. На мое прощание он кивнул головой и пробормотал:

— Доброго человека Бог спасет, а худого — побьет.

И эта фраза вертелась у меня в голове, пока я шел к вокзалу через городок, где был в разгаре теплый весенний день, ездили машины, гуляли люди, ничего не зная о лагере, где сидит Юра-Потап с тремя цейлонцами и ждет, чтобы добрые люди спасли его.

4. Щупляк

Дорогой тезка, в последнем письме ты спрашиваешь, какие новости культурный мир волнуют, как в Европе светская жизнь протекает. Как же, есть. В изобилии. Ты, наверно, думаешь, раз Европа — то целый день о выставках, постановках, операх и балетах по всем каналам передают. Как бы не так. Оперы и балеты, конечно, есть, но, как говорится, из другой оперы, скорее балаган или театр марионеток, а то и вообще театр теней. Одним словом, цирк. Тут пресса по веками накатанной колее скользит: вначале журналисты намечают жертву, присматриваются, принюхиваются, выслеживают, панику сеют, ажиотаж создают, компромат выискивают и скупают. Наконец, накидываются, треплют, как могут, в помоях купают, в дерьме вываливают, с грязью смешивают, в перья наряжают, обнажают, раздевают, разоблачают, виртуально насилуют, топчут и высмеивают. Потом выжидают, смотрят, как жертва реагирует: если новые скандалы, факты, фортели, выходки, дебоши — очень хорошо, деньги рекой, эфирное время забито, гонорары в порядке. Если дело потуже вяжется: уходы с поста, увольнения, разорения, разводы, бегство — еще лучше, счета в Швейцарии открывать можно, фотографы пленками запасаются, к худшему (лучшему) готовятся, редактора журналов будущие барыши подсчитывают и новых папарацци нанимают. Если жертва не выдерживает: самоубийство, гибель, смерть, катастрофа, убийство, тюрьма совсем хорошо, на последних репортажах бабки сделали — и следующий объект присматривать.