Чертово колесо - Гиголашвили Михаил

Они провели вечер в уличном кафе, потом сидели на канале, курили гашиш, привалившись к теплому парапету, и оба чувствовали, что встретили что-то важное, о чем мечтали и чего желали, может быть, всегда. Когда английского не хватало, в ход шли руки, пальцы, мимика (Нугзар по опыту зон хорошо знал, что жесты, после голоса, сильнее всего действуют на людей).

— Таких, как ты, у меня не было, — говорила она.

— Таких, как ты, у меня тоже. Я и не знал, что бывают такие женщины, — отвечал он. — Вот именно — о-о-о!.. ОООО!..

— Долго ты будешь тут?

— Не знаю. Виза кончается.

— Какая?

— Туристическая. — И Нугзар вкратце рассказал, откуда он родом, присовокупив, что в Ленинграде была драка и его ищет милиция.

— Что-нибудь придумаем. У меня есть знакомства. Я тут уже семь лет.

О приехала из Гонконга учиться, денег не хватало, и она, как многие студентки, начала потихоньку ходить на панель, благо тут это не опасно и под контролем полиции. Она училась в какой-то бизнес-школе, знала голландский. И в витрине сидеть привыкла, ей было интересно — какие они, эти разные мужчины? И благодаря витрине встретила его…

Нугзар уточнил:

— Ты ведь не обязана сидеть там?

— Нет, конечно. Работа сдельная, хочу — сижу, не хочу — не сижу, девушек у них много, с этим проблем нет, со всей Европы едут, из Польши, Румынии, Чехии.

— Тогда, пока мы вместе, не сиди там, а сиди только для меня! — попросил Нугзар.

— Хорошо. Ты — мой повелитель! — серьезно ответила О. — А если паспорта нет, то можно пойти в полицию, сказать, что прибыл нелегально, и сдаться в азил.

— Азил? Что это? — Нугзар уже слышал похожее странное слово от портье.

— Убежище. Попросить убежище.

И О, которая иногда подрабатывала в полиции как переводчица, поведала о том, что такое «азил». Приходит человек в участок и говорит: «Я спасся, бежал от властей, в нашей стране правит хунта, банда, клика, я нелегал, паспорта нет, я такой-то, жил там-то (говори, что хочешь), сбежал от хунты. Прошу признать меня беженцем!» Ему, естественно, не верят, но не знают, куда его отправлять назад — документов-то нет! — и сажают в специальное место, где он сидит до выяснения. Если за год он не признается, кто он, откуда родом и куда его депортировать, то его выпускают — а что с ним делать? — и он живет себе дальше под той фамилией, какую сам придумал, и с особой печатью.

— Нет, в тюрьму я не хочу, — ответил Нугзар. — Никогда там не был.

Но идея таким образом навсегда оторваться от угрозыска ему понравилась. У многих воров — по нескольку паспортов, без этого невозможно.

О продолжала:

— Бывает, что дают убежище, но редко. Для этого надо заранее хорошо подготовить легенду: кто ты, за что пострадал там, у себя, в Раша или Джорджии…

— А что говорят?

— Всякое… Многие из Раша даже утверждают, что они педики, за это их преследуют на родине, сажают в тюрьму… И пока проходит!

Нугзар усмехнулся:

— Нет уж. Говорить, что я педик, не хочется — еще экспертизу устроят… Интересно, можно это как-то проверить?

О шевельнула скулами, пыхнула губами:

— П-ф-ф… Не знаю.

— Может, мозоли у них там? — вспомнил Нугзар барачные разговоры о том, что у «петухов» на анусе — «капуста»: их столько трахают, что кожа стирается, а новая нарастает слой за слоем.

Потом они ушли в квартирку О. Нугзар играл с китаянкой, как с куклой, пересаживал со стола на ролики дивана, на подоконник, на стиральную машину… И всюду было удобно и хорошо, а руки и ноги сами делали свое дело. Его член выпирал у нее изнутри, из живота, около пупка, и Нугзар боялся, что у малышки что-нибудь лопнет или разорвется…

А позже сидел у открытого треугольного окошка, следил за ней. Тело двенадцатилетней девочки… И если не знать, что ей двадцать семь, ее можно принять за подростка. Ни тело, ни лицо не выдавали возраст китаянки. Вот и думай после этого, грех это или нет — с двенадцатилетней спать… Над подобным вопросом многие в зонах по пятнадцать лет думают… А надо раньше думать… Хотя… Если она сама на тебя бросается и соблазняет… как это случилось с одним зеком, который клятвенно уверял, что грудастая падчерица сама его соблазнила, но под пинками и ударами зеков его клятвы были не слышны: в зонах таких не любят…

И Гита как-то призналась, что спала с отчимом с тринадцати лет при каждом удобном случае, даже, бывало, мать в кухне обед готовила, а она у него около телевизора сосала… «Он правда любил меня, никто с тех пор так нежно не ласкал меня», — говорила… Наверное, все отчимы влюблены в своих падчериц… Если любишь мать — невозможно не любить и дочь (хотя бы подсознательно), особенно если падчерица хороша, а любовь к матери сильна.