Беатриче и Вергилий - Мартел Янн

Генри умолчал о бесценном обезьяньем черепе в своей сумке, которую осторожно поставил на пол. Для благополучной транспортировки череп и стеклянный колпак были тщательно упакованы. Генри еще глянулся волк — не бегущий, а созерцатель, — но он сдержал свой порыв.

Бакалейщик покосился на плеер, лежавший на прилавке:

— Экое старье! С детства такого не видел.

— Старый, но безотказный. — Подхватив свой драгоценный груз, Генри направился к двери. — Спасибо за воду.

В такси Эразм свернулся на полу и тотчас уснул. Генри думал о таксидермисте: бесстрастное лицо, не выдающее мыслей и чувств, скорее некрасиво. Но темные пронзительные глаза! Рядом с ним неуютно, однако он излучает некий магнетизм. Или же притягательны чучела со стеклянными глазами? Странно, что человек, так тесно связанный с животными, никак не откликнулся на появление живого зверя — на Эразма даже не взглянул.

Прям тебе инкогнито в маске! Однако он получил задание написать о своем ремесле. Может, хоть немного выйдет из образа сфинкса? Ну и денек! Хотел лишь бросить открытку, а теперь нагружен покупкой и приговорен вернуться в «Таксидермию Окапи».

Дома Генри сразу поделился с женой:

— Я встретил потрясающего человека. Старый таксидермист. Невероятный магазин, забитый его творениями. Кстати, его зовут Генри. Странный тип. Написал пьесу и просит меня о помощи.

— Какой?

— С текстом, я полагаю.

— О чем пьеса?

— Сам толком не знаю. Два действующих лица: обезьяна и ослица, которые говорят лишь о еде.

— Детская, что ли?

— Вряд ли. Она мне напомнила… — Генри осекся, не пожелав сказать, о чем ему напомнила пьеса. — Обезьяна редкого вида.

Сара покачала головой:

— Значит, тебя захомутали в соавторы, а ты даже не знаешь, в чем там дело?

— Похоже, так.

— Но ты воодушевлен. Это приятно.

Сара была права: мысли Генри неслись вскачь.

†

На другой день он пошел в центральную библиотеку, чтобы узнать о ревунах, и выяснил кучу всякой всячины: скажем, в их стаях главенствует материнская линия, они не оседлы, но в поисках пищи скитаются по лесу, стараясь избегать опасностей. Вечером Генри запер Эразма в дальней комнате и вновь прокрутил пленку, пытаясь описать вой, каким он слышится Беатриче. Помнится, ослица поджидает Вергилия, ушедшего на промысел, и разговаривает с воображаемым собеседником.

Беатриче: Что касаемо свойства, давшего название его породе, то могут ли слова передать нечто поражающее слух? Слова — всего лишь холодные, склизкие жабы, которые тужатся постичь эльфов, танцующих на лугу. Но иного не дано, и я попытаюсь.

«Вой», «рев», «рык», «оглушительный вопль» — все это лишь приблизительно отражает подлинник. Сравнение с криками других животных выявляет только уровень звука. Вопль ревуна превосходит крик павлина, рев ягуара, льва, гориллы и слона — на этом заканчивается перечень обладателей мощной груди, живущих на суше. Кругшейший обитатель нашей планеты океанский голубой кит, достигающий веса в сто пятьдесят тонн; его крик мощностью сто восемьдесят децибел громче звука реактивного двигателя, но исходит на очень низкой частоте, ослами почти не воспринимаемой, и оттого, видимо, именуется «песней». Будем справедливы и отдадим первенство киту. Но если всех крикунов выстроить рядком, отчего заслезятся глаза, то между колоссальным голубым китом и гигантским слоном встанут Вергилий и его сородичи, ибо среди всех земных существ они самые громогласные на кило веса.

Можно бесконечно рассусоливать о дальности крика ревуна. Две мили, три мили, звук летит через холмы и против встречного ветра — разные наблюдатели дают свою оценку. Но все эти мерки бессильны перед природой данного крика, его акустическим свойством. Однажды я случайно услышала нечто, его напоминающее. Как-то раз мы с Вергилием шли мимо свинофермы, из которой грубо выгоняли охваченное паникой стадо. Визг и хрюканье сонма свиней чем-то напомнили вопль ревуна.

В другой раз нам встретилась тяжелогруженая повозка, ступицы которой давно не смазывали. Если стократно усилить надрывный, душераздирающий скрип сухого колеса, можно получить отдаленное представление о звуковой окраске и силе Вергильева крика.

Описывая землетрясение, мой любимый классик Апулей упомянул «замогильный рев» в муках мятущейся земли — это довольно точный словесный образ стонов и хрипов, издаваемых моим другом.