ЖД - Быков Дмитрий Львович

– И будет тот человек белый, волос его черный, глаз его карий.

– Глаз карий, волос мягкий.

– Уже с зубами родится.

– С зубами, с зубами. Зубищи – во!

– Смущение сделает.

– Вас убьет, а нам смущение сделает.

– Вот как родится, так сразу и убьет.

– Ладно, – прервала Аша. – Сама все знаю. А если уйду?

– Никак нельзя тебе уходить, – запищали бабки.

– Ты уйдешь, а он что ж?

– Он же все равно родится!

– Родится и смущение сделает.

– Волос будет черный, а глаз карий. Беспременно.

– Уже и так времена последние.

– Печка не печет, яблонька не блонит. – Аи, страшно.

– Аи, страшно, страшно.

И так жалобно они пищали, так невыносимо причитали, что губернатор не смог больше этого слушать. Он хоть и скитался уже месяц, но не утратил еще начальственных интонаций и в доме у Ашиной тетки чувствовал себя как хозяин.

– Будет! – прикрикнул он решительно. – Вы другое объясните. Чем вам ребенок опасен? Что такое будет, когда он родится?

Странная тишина была ему ответом. Туземки переглядывались и пожимали плечами.

– Этого мы знать не можем, губернатор.

– Не можем, гублинатор.

– Прости, блинатор.

– Это такое знание, что не дадено.

– Нельзя, и все. Если знать, то это другое. А это не знается.

– Это не знается и не говорится.

– Ладно, – не выдержал он. Его бесили эти крики, словно вокруг них с Ашей водили хоровод, и эта детская тупая беспомощность, сильнее которой, однако, ничего нельзя было придумать: это болото хоть кого засосало бы. – Мы завтра уйдем.

– Кто ж вас пустит?

– Ищут вас, ищут вас!

– Об этом не беспокойтесь, – сказал Бороздин. – В Дегунине сейчас хазары, так?

– Южные стоят, – запели свое бабки, – южные, южные…

– По дворам стоят…

– Нас не забижают, нет, не забижают…

– Обходительные такие.

– И те тоже обходительные. Все обходительные.

– Эти обходительные, а те обстоятельные. Те ходят, а те стоят.

– Где штаб у них? – спросил Бороздин. 

– У Гали в избе, у Гали!

– По третьей улице пятый дом.

– Ну, пойду я, – сказал он решительно. Он уже куда угодно готов был идти, лишь бы не видеть эту толпу ласковых старух, чью отдельную от всего мира кроткую жизнь должен был разрушить его ребенок. В конце концов, Дегунино было сейчас под ЖДами. А именно к ЖДам он все это время и шел.

Пока губернатор шел в штаб по пыльной, жаркой, пустой улице, вдоль дегунинских заборов, увитых плетями вьюнка-березки и бешеного огурца, вдоль вишневых садов и аккуратных огородов, ему все казалось, что эти сады и огороды смотрят на него с опаской, как на бешеную собаку, опасную, но обреченную. Он явился сюда нарушить дегунинский уют, и теперь от него надо было избавиться как можно скорее. Ему нечего было здесь делать. Его было здесь не надо. Он принес смущение. Хорошо, он уйдет. Может быть, его и Ашу смогут использовать ЖД. Может быть, их куда-то переправят.

Около большой, приземистой и просторной избы – пятого дома по третьей улице – он остановился. Часовой окликнул его.

– Я в штаб, – сказал Бороздин.

– По какому делу?

– Я русский губернатор, – сказал губернатор. – Я хочу сделать заявление о переходе на вашу сторону.

4

– И теперь, – закончил губернатор, – я от всей души надеюсь, что когда-нибудь смогу быть полезен… как представитель власти, имеющий опыт управленческой работы…

– Да-да, – сматывая провода и прочие удочки, забубнил интервьюер. – Покорно благодарим. Несомненно, несомненно.

Он ссутулился, словно для конспирации, и юрко исчез – слился с пейзажем, как это хорошо умели делать его коллеги. Вот уж кого Бороздин ненавидел всегда, но понял это только сейчас.

Губернатор чувствовал известную неловкость – примерно как партизан из классического анекдота: «И немцы не заплатили, и с ребятами нехорошо получилось». Он чувствовал себя ненужным. Главное сделано, публично покаялся, перебежал – теперь, вероятно, можно и в расход; но кто же станет тратить на него пулю? Пусть убирается…

– Ну что, Алексей Петрович? – ласково сказал Эверштейн. – Пройдемте ко мне, побеседуем.

В этом ласковом тоне чувствовалась уже начальственность – Бороздин никогда не ошибался в таких вещах. Он сам был когда-то начальником. В теперешнем Эверштейне ничего не было от благородного, благодарного идеалиста, который два часа назад доброжелательно встречал перебежчика. Губернатора обласкали, напоили чаем, срочно по мобильному вызвали оператора, чтобы зафиксировал признание… Теперь можно было и пинка.