Ночной поезд - Эмис Мартин

Самоубийство нередко выбирает какую-то одну семью, но по наследству не передается. Оно следует определенному сценарию, имеет определенную конфигурацию. Однако не обусловлено генетически. Если мать покончила жизнь самоубийством, это не значит, что и дочь непременно поступит так же. Но для дочери приоткрывается дверца…

Вот некоторые советы и запреты. В основном, конечно, запреты:

Не работай там, где смерть. Не связывайся с фармацевтикой.

Не будь иммигрантом. Например, немцем, особенно из вновь прибывших.

Не будь румыном. Не будь японцем.

Не живи там, куда не проникает солнечный свет.

Не будь гомосексуалистом подросткового возраста: каждый третий совершает попытку самоубийства.

Не будь стариком в Лос-Анджелесе.

Не будь алкоголиком. Алкоголизм – это самоубийство в рассрочку.

Не будь шизофреником. Не слушайся внутренних голосов.

Не впадай в депрессию. Старайся поднять себе настроение.

Не будь Дженнифер Рокуэлл.

И не будь мужчиной. Делай что хочешь, только не родись мужчиной. Тони Сильвера, конечно, просто трепался, когда говорил: «Парня девушка любила и сама себя убила». Наоборот, скорее, убьет себя парень. Попытка самоубийства – по части женщин: у них это случается вдвое чаще, чем у мужчин. Совершение самоубийства – по части мужчин: у них это получается вдвое чаще, чем у женщин. Есть только один день в году, когда спокойнее быть мужчиной. День Матери.

День Матери – это день самоубийств. Почему? Ума не приложу. Связано ли это с обжорством в гостиничных ресторанах, где в этот день бесплатно кормят завтраком, плавно перерастающим в обед? Вряд ли. На самоубийство решаются женщины, оставшиеся без обеда. Женщины, оставшиеся без детей.

* * *

Не будь Дженнифер Рокуэлл.

Вопрос: а почему нет?

Факторы стресса

Перво-наперво надо поговорить с врачом Дженнифер, его зовут Хай Талкингорн. Вот уже много лет я сталкиваюсь с этим стариканом у Рокуэллов: то на барбекю, то на рождественской вечеринке с коктейлями. Если помните, именно его вызвал полковник Том, когда меня скрутило после детоксикации и я отлеживалась у Рокуэллов, в одной из спален на первом этаже. Из-за страшной ломки те дни для меня словно затянуты туманом. Талкингорн – типичный эскулап старой закалки, невысокий, лысый, с выцветшим взглядом. С годами все явственнее обращает свою медицинскую премудрость вовнутрь – решил, что надо когда-то и о себе позаботиться. Бывает и другой тип старого лекаря – пьяница. Или завязавший. Когда я завязала, Дженнифер каждый вечер приходила ко мне в комнату. Садилась в уголке и читала вслух. Подходила, чтобы потрогать мой лоб, давала попить.

Короче. Я позвонила Талкингорну еще восьмого марта, почти две недели назад. И что вы думаете? Оказалось, этот старый хрыч отправился в картежный круиз по Карибскому морю. Пришлось просить секретаршу, чтобы та передала ему сообщение на пейджер, и доктор позвонил мне своим скрипучим голосом прямо с борта круизного судна «Флеш-рояль». Сообщила ему печальное известие и объяснила, что веду расследование. Он сказал, чтобы я еще раз созвонилась с секретаршей и записалась к нему на прием. Так я и сделала. Заодно выяснила, что покером увлекается не сам Талкингорн, а его жена. Пока он загорает на палубе, она просаживает деньги за ломберным столом.

Хай Талкингорн оборудовал кабинет в огромном жилом доме готического стиля, неподалеку от Элтон-парка. В ожидании своей очереди мне пришлось сидеть в узком коридоре. По правую руку от меня томился страдалец с замотанным ухом, по левую – еще один, с забинтованным горлом. Высохшая, как мумия, секретарша, замурованная в стеклянную кабинку, перебирала справки и отвечала на телефонные звонки: «Приемная доктора Талкингорна». Какие-то юнцы в белых халатах – видимо, практиканты – сновали взад-вперед с пробирками и медицинскими картами. На стеллажах, от пола до потолка, громоздились папки и скоросшиватели. На них сквозь слой пыли читались надписи. «Биопсия», «Анализы мочи». Когда секретарша кивком пригласила меня пройти, пациенты, которых я про себя успела окрестить «Ухо» и «Горло», недовольно заворчали. Из полутьмы коридора я попала в ярко освещенный, по-немецки аскетичный кабинет, где меня обдало привычным запахом дезинфекции.