V. - Пинчон Томас

"Это — не шпионаж", — возразил он маркграфине ди Кьяве Левенштейн (подозревая, что для В. естественная среда обитания — осадное положение, он из Толедо, где провел целую неделю, прогуливаясь вечерами по алькасарам, задавая вопросы и коллекционируя бесполезные впечатления, отправился прямо на Мальорку). Он всегда повторял эту фразу, но скорее из раздражительности, чем из желания доказать чистоту побуждений. Если бы его занятие было таким же респектабельным и ортодоксальным, как шпионаж! Но все время выходило так, что традиционные орудия и средства использовались им не тем концом: плащ как бельевой мешок, кинжал — как картофелечистка, досье — как способ заполнить пустоту мертвых воскресных вечеров; хуже того — маскируясь, он прибегал к этому трюку не из профессиональной необходимости, а просто чтобы уменьшить личное участие в погоне и переложить часть болезненных дилемм на свои «перевоплощения».

Как маленькие дети в определенном возрасте, или как Генри Адамс в «Образовании», или как все известные и неизвестные самодержцы с незапамятных времен, Герберт Стенсил всегда говорил о себе в третьем лице. Это помогало персонажу «Стенсил» выступать обычной единицей в ряду других действующих лиц. "Насильственное перемещение индивидуальности" — так называл он свою основную технику, которая имела мало общего с умением "взглянуть на вещи чужими глазами", поскольку включала в себя, к примеру, одежду, в которой Стенсила было бы невозможно опознать, пищу, которой Стенсил мог подавиться, проживание в незнакомых берлогах, просиживание в барах и кафе не-стенсиловского типа, — и так неделями без перерыва. А все зачем? — Чтобы Стенсил оставался в своей тарелке, то есть, в третьем лице.

Таким образом, почти каждое зернышко досье рождало перламутровую массу выводов, поэтических вольностей, насильственных перемещений индивидуальности в прошлое, которого он не помнил и в котором у него не было никаких прав, кроме, разве что, права на богатое образное воображение или на историческую скрупулезность. Но и этого права никто за ним не признавал. Он заботливо, но бесстрастно ухаживал за каждой раковиной скунжилле на своей подводной ферме, неуклюже передвигаясь по застолбленному заповеднику на дне гавани и старательно избегая небольшой, но темной глубины в центре ручного моллюска по имени Мальта, в котором Бог знает что водится; там умер его отец, но Стенсил о Мальте ничего не знал: что-то удерживало его от знакомства, что-то в этом острове пугало его.

Однажды вечером, развалясь на диване в квартире Бонго-Шафтсбери, Стенсил взял в руки один из своих сувениров времен мальтийских приключений Сиднея. Веселенькая четырехцветная открытка с батальной фотографией из "Дэйли Мэйл" изображала сцену из Первой мировой: взвод потных «гордонов» в юбках тащит носилки с необхватным немецким солдатом — огромные усы, нога в шине и весьма довольная ухмылка. Текст на открытке гласил: "Я чувствую себя одновременно стариком и жертвенной девственницей. Напиши. Это поддержит меня. ОТЕЦ."

Стенсил так и не написал, поскольку ему было восемнадцать, и он не писал никому. Это стало частью теперешней охоты — то чувство, которое он испытал, когда, узнав полгода спустя о смерти Сиднея, вдруг понял, что эта открытка была последним звеном в их общении.

Некто Порпентайн — один из коллег Сиднея — был убит в Египте в поединке с Эриком Бонго-Шафтсбери — отцом хозяина стенсиловой квартиры. Возможно, Порпентайн поехал в Египет за тем же, за чем Стенсил-старший отправился на Мальту, — поехал, быть может, написав сыну, что чувствует себя, как другой какой-нибудь шпион, который, в свою очередь, уехал умирать в Шлезвиг-Гольштейн, Триест, Софию или куда-то еще. Преемственность апостолов. Они знают, когда приходит время, — часто думал Стенсил, но без уверенности, ведь смерть для них, возможно, была последним даром Божьим. Дневники содержали лишь смутное упоминание о Порпентайне. Остальное — плод фантазии и перевоплощения.

I

Время близилось к вечеру, и над кафе "Мохаммед Али" стали собираться прилетевшие из Ливийской пустыни желтые тучи. Ветер, несущий в город пустынную лихорадку, беззвучно проносился через площадь и по улице рю Ибрагим.

Для П. Айюля — официанта и досужего вольнодумца — эти тучи служили предвестником дождя. Единственным посетителем был англичанин — легкое твидовое пальто, нетерпеливые взгляды на площадь — скорее всего, турист: лицо сильно обгорело на солнце. Он сидел здесь за кофе не более пятнадцати минут, но его фигура уже начала казаться такой же неотъемлемой частью пейзажа, как сама конная статуя Мохаммеда Али. Айюль знал такой талант за некоторыми англичанами, но они обычно не бывают туристами.