Исповедь маски - Мисима Юкио

В такие мгновения я хмелел от восторга. Я и сам не заметил, как вплотную приблизился к счастью – запретному плоду, которого всегда избегал. Меланхолично и настойчиво оно манило меня к себе. Временами мне казалось, что Соноко – бездонная пропасть, разверзшаяся под моими ногами.

До конца моей увольнительной оставалось два дня, а главная задача – поцеловать Соноко – так и не была выполнена.

Окрестные холмы затянуло влажным туманом (стоял сезон дождей). Я сел на велосипед и поехал на почту, якобы для того чтобы отвезти письмо. В дневное время Соноко должна была находиться на работе (она служила в каком-то учреждении, чтобы избежать мобилизации на трудовой фронт), но мы договорились, что после обеда она сбежит из конторы и мы встретимся на почте.

Я катил мимо теннисных кортов, уныло темневших за мокрой и ржавой решеткой. Меня обогнал отчаянно крутивший педали немецкий мальчик – я только успел заметить золотистые волосы и очень белые, блестевшие от дождя руки.

Пока я ждал Соноко на почте, погода немного прояснилась. Дождь прекратился. Просветление было временным – тучи не рассеялись, а лишь окрасились в платиновый цвет.

У стеклянной двери остановился велосипед Соноко. Она совсем запыхалась – вымокшие плечи поднимались и опускались в такт частому дыханию. На разрумянившемся лице сияла улыбка. «Пора! Ату ее!» – сказал я себе, ощутив азарт охотничьего пса, увидевшего добычу. Я должен был исполнить свой долг, даже если меня подбивал на это сам дьявол. Мы поехали рядом по главной улице. Потом свернули в рощу, где росли пихты, клены и березы. С ветвей падали звонкие капли. Волосы Соноко восхитительно развевались по ветру, а ее крепкие ноги пружинисто вертели педали. Она казалась мне самим олицетворением Жизни. Мы доехали до заброшенной площадки для игры в гольф, сошли с велосипедов и пошли пешком по мокрой дорожке.

Я был взволнован и напряжен, как новобранец. «Вон те деревья как раз то, что нужно, – сказал я себе. – Там замечательная тень. Сколько до них еще – шагов пятьдесят? Значит, шагов через двадцать надо будет с ней о чем-нибудь заговорить – чтобы создать непринужденную обстановку. Последние тридцать шагов поболтаем о чем-нибудь несущественном… Итак, пятьдесят шагов. Потом кладем велосипеды на землю. Любуемся горным пейзажем. Обнимаю ее за плечи и говорю: «Прямо как сон, правда?» Она мне отвечает какую-нибудь ерунду, я сжимаю ее плечи сильнее, притягиваю ее к себе. Как целоваться, я знаю, – спасибо Тиэко научила».

Я самозабвенно разыгрывал роль. Любовь и желание в спектакле не участвовали.

И вот Соноко наконец оказалась в моих объятиях. Она взволнованно дышала, лицо раскраснелось, глаза были зажмурены. Я видел, как прелестны ее по-детски припухлые губы, но по-прежнему не испытывал ни малейшего возбуждения. Однако надежда еще жила во мне – а вдруг в момент поцелуя нормальность и неподдельная страсть проснутся во мне сами собой? Механизм придет в движение, и никакая сила не сможет его остановить.

Я приложил свои губы ко рту Соноко. Прошла секунда. Никаких ощущений. Две секунды. Ничего. Три секунды… Мне стало все ясно.

Отодвинувшись, я посмотрел на Соноко трагическим взглядом. Если б она сейчас заглянула в мои глаза, то прочла бы в них любовь – не поддающуюся определению, находящуюся за гранью обычных человеческих чувств. Но Соноко ничего не видела; от стыда и удовольствия она крепко закрыла глаза, сделавшись похожей на хорошенькую куколку.

Я молча взял ее за руку – осторожно, как тяжелобольную, – и повел назад, к велосипедам.

Надо было бежать. И немедленно. Я изображал необычайную веселость, чтобы окружающие не догадались, какая паника охватила мою душу. Очевидно, я перестарался: во время ужина мое сияющее фальшивым счастьем лицо и бросающаяся в глаза рассеянность Соноко привлекли всеобщее внимание.

Соноко выглядела еще более юной и свежей, чем обычно. Она всегда казалась мне похожей на красавицу из сказки, а теперь и вела себя точь-в-точь как положено классической влюбленной. Каждое движение ее наивной души было мне понятно; отчаянно разыгрывая жизнерадостность, я думал только об одном: я не имею права прикасаться к этому прекрасному цветку. Стоит ли удивляться, что, одолеваемый подобными мыслями, я был неважным собеседником. Госпожа Кусано даже спросила, не заболел ли я. Соноко решила, что ей хорошо известна причина моего поведения, и, чтобы подбодрить меня, многозначительно покачала заветным медальоном. Этот знак говорил: «Не волнуйся, все в порядке». Поневоле мои губы расплылись в улыбке.

Взрослые наблюдали за этой немой сценой полуудивленно-полувстревоженно. Догадавшись, что эти дамы сейчас мысленно рисуют себе картину нашего с Соноко совместного будущего, я затрепетал от ужаса.

На следующий день мы вновь отправились на площадку для игры в гольф. Я заметил безмолвных свидетелей вчерашних объятий – растоптанные нашими ногами желтые полевые цветы. Их мертвые стебли уже успели пожухнуть.

Привычка – вещь пугающая. Пришлось целоваться вновь, невзирая на все муки, испытанные мной накануне. На сей раз поцелуй был чисто братским. И поэтому он показался мне еще более аморальным.

– Когда мы снова увидимся? – спросила Соноко.

– Ну, если американцы не высадят десант и не уничтожат наш арсенал, то следующую увольнительную можно будет получить где-нибудь через месяц, – ответил я, от всей души надеясь, что враг высадится именно в нашем заливе, студентов заставят взять в руки оружие и все мы погибнем. Или, того лучше, что на нас сбросят какую-нибудь невиданную мощную бомбу. Таким образом, я, можно сказать, предвидел грядущую ядерную бомбардировку.

Мы спускались по освещенному солнцем склону. Две березы, похожие на нежных сестер, дружно отбрасывали на траву свои тонкие тени.

– А что ты привезешь мне в следующий раз? – спросила Соноко, глядя под ноги.

– Ну что я могу оттуда привезти? – пожал я плечами, делая вид, будто не понял смысл вопроса. – Разве что неисправный самолет или грязную лопату?

– Я не имею в виду что-то материальное.

– Да? – смешался я и, не найдя что сказать, залепетал: – Что же ты имеешь в виду? Прямо загадка. Попробую на обратном пути ее разгадать.

– Попробуй, – ответила она как-то очень строго и спокойно. – И обещай, что приедешь не с пустыми руками.

Соноко с таким нажимом произнесла слово «обещай», что мне не оставалось ничего другого, кроме как попытаться обратить все в шутку. Я предложил сцепить мизинцы, как делают дети, когда произносят торжественную клятву. Мы исполнили этот обманчиво невинный ритуал, но сердце мое сжималось от страха, совсем как в детстве, когда я верил, что у нарушившего слово мизинец непременно сгниет и отвалится. Ведь на самом деле я отлично понимал, какого подарка ожидает от меня Соноко – пресловутого предложения руки и сердца. Мне стало очень страшно, я испытывал безотчетный ужас ребенка, который боится ночью один пойти в уборную.

Вечером перед сном в дверь моей комнаты заглянула Соноко и капризным тоном спросила, не могу ли я задержаться еще на денек. Я смотрел на нее с недоумением и молчал. После того как рухнул краеугольный камень, на котором зиждились все мои расчеты, я перестал понимать, какого рода чувства вызывает во мне Соноко.

– Так уж обязательно именно завтра? – спросила она.

– Обязательно, – с наслаждением ответил я.

Во мне опять заработал отлаженный механизм самообмана. Наслаждение мое объяснялось очень просто – я радовался, что убегаю от опасности; однако я нашел иную трактовку: уверил себя, что упиваюсь своей вновь обретенной властью над Соноко.

Самообман был последней соломинкой, за которую я мог ухватиться. Человеку, получившему ранение, хочется как можно быстрее остановить кровотечение, и он не склонен привередничать по поводу чистоты бинтов. Примерно так же действовал и я: самообман должен был прекратить потерю крови, пока я не доберусь до больницы для более основательного лечения. Свой арсенал, на самом деле не такой уж страшный, я изобразил Соноко безжалостной казармой, где опоздавшего из отпуска немедленно отдают под трибунал.

Утром, перед отъездом, я все разглядывал Соноко – так смотрят на пейзаж, который вряд ли суждено увидеть вновь.

Все было кончено, и я это понимал, хоть остальные считали, будто все еще только начинается. Мне и самому стоило большого труда не поддаться атмосфере настороженно-нежного внимания, которым окружили меня женщины семьи Кусано.

Очень тревожило меня спокойствие Соноко. Она помогала мне укладывать вещи, проверила, не забыл ли я что-нибудь, потом вдруг застыла у окна и стала смотреть куда-то вдаль. День опять выдался хмурый и серый – единственным цветным пятном была зеленая листва. Я увидел, как закачалась одна из ветвей – не иначе белка пробежала. В позе Соноко ощущались безмятежная уверенность и еще по-детски упрямое ожидание. Выйти из комнаты, ничего не сделав и не сказав, было невозможно – все равно что оставить дверцы шкафа нараспашку. Будучи человеком аккуратным, я физически не мог так поступить. Поэтому я подошел к Соноко и ласково обнял ее сзади за плечи.