Французский роман - Бегбедер Фредерик

— Вашего отца никогда не бывает дома, и мы решили, пусть так и будет. Познакомьтесь с Пьером.

В отчимы мать выбрала нам аристократа, носившего то же имя, что ее отец. У Барона был взгляд Жана д’Ормессона и морщины Роберта Редфорда. Мы снова переехали в огромную квартиру, теперь уже на улице Планш; в каждой комнате имелся звонок, и можно было вызвать мажордома-мавританца — высокого чернокожего Сайду, носившего белую куртку. Сегодня, после нескольких десятилетий упорных изысканий и скрупулезных сопоставлений, достойных инспектора Коломбо, я в состоянии изложить вам истинную версию событий. Оскорбленная изменами мужа, наша мать влюбилась в одного из его приятелей и ушла к нему. Горе отца было так велико, что он с головой погрузился в работу, взял привычку обжираться и таскаться по бабам, в результате чего занял пост президента международного рекрутингового агентства и набрал пятьдесят кило лишнего веса. Не всякое детство походит на роман, но мой случай именно таков.

Грустная, почти фантастическая история утраченной любви, плодами которой стали мы с братом. Наша счастливая жизнь протекала под знаком «Canada Dry»[86] — то есть этикетка счастья была налицо. Нейи, лучшие парижские кварталы, огромные виллы в По, пляжи в Гетари или на Бали… Ну чем не счастье? Кто угодно это подтвердит, да только шиш его испытаешь. Тебе следует быть счастливым, но ты несчастлив — значит, надо притворяться.

Что может быть хуже — замечательные родители, которые лезут из кожи вон, чтобы осчастливить детей, и терпят неудачу. Они злятся на себя, ожесточаются, а вас гложет стыд, что, несмотря на кучу подарков, вы не в силах оправдать их ожидания; вам совестно за свой вечно надутый вид, потому что по большому счету вам, как заметил полицейский из Восьмого ОППУРа, «не на что жаловаться». Мое детство немного напоминает неудавшиеся вечеринки, на которых по идее все должны от души веселиться: все отлично организовано (вдоволь напитков и закусок, звучит приятная музыка, гости собрались нарядные и милые), но изюминки нет. Когда я слышу, как Хлоя хохочет, пуская мыльные пузыри, меня охватывает страх. А вдруг она тоже только делает вид, что ей хорошо, чтобы не огорчать меня?

Если долго прикидываться, что у тебя нет никаких проблем, останешься без воспоминаний.

Начиная с 1974 года мы провели на улице Планш много безоблачных и совершенно забытых дней. Новый отец — штука странная; к нему запрещено привязываться. Мой родной отец его ненавидел, и я чувствовал, что не имею права любить этого славного Барона в жатых полосатых пиджаках, который дарил мне подарки, возил в Ирландию ловить макрель, играл на расстроенном фортепиано джазовые мелодии, принимал у себя в белой гостиной завсегдатаев изысканного ресторана «Кастель» и по воскресеньям танцевал вместе с мамой самбу Хорхе Бена на бразильских завтраках у «Ги», на улице Мабийон. Мы не могли себе позволить сродниться с ним: а вдруг они с матерью тоже расстанутся (это опасение оправдалось). Тем не менее именно в его квартире мы с братом пять лет спустя впервые начали собирать друзей; Шарль в сотый раз заводил «Because the night»[87] Патти Смит, а я — тоже раз по сто — ставил «One step beyond»[88] группы «Madness». Мы с таким пылом отплясывали под музыку, что белый паркет был весь испещрен росчерками наших черных подошв. Приятели расходились от нас с мокрыми пятнами под мышками.

Мой второй отец олицетворял собой именно тот тип человека, к какому стремился примкнуть первый. Тип плейбоя (он появлялся в обществе с певицей Джин Менсон) и бизнесмена (работал на Антуана Рибу, президента и генерального директора компании «BSN Gervais Danone»). Хорошо помню, как большой начальник приходил в гости с карманами, полными ирисок «Carambar», а как-то раз испробовал на нас свое последнее изобретение — увлажнитель воздуха «Evian».

Друзей Барона звали Пьер Бутейе, Морт Шуман, Тьерри Никола, Пьерде Плас, Оливье де Керсозон и Жан-Пьер Рамсе. Он был веселый, красивый, галантный, легкомысленный и повсюду чувствовал себя в своей тарелке. Мать тоже окружали весьма элегантные подруги: Сабина Эмбер, сестры Птижан (внучки основателя фирмы «Ланком»), княгиня Мари-Кристина де Кент, Гийемет де Серинье, Беатрис Пеппер… Она выглядела более радостной, чем во времена замужества. В сущности, Барон воплощал все то, что мать до 1968 года презирала — светский лоск, фривольность, разгульную жизнь, — однако именно он стал мне вторым отцом. Он был старше моего родного отца и воспитывал нас примерно столько же лет, однако меня не покидало ощущение, что я совершаю предательство и веду двойную игру, живя под его крышей и поневоле терпя его нежности с матерью и их любовь, заставлявшую страдать моего первого отца. Я ему не сын, так что же я делаю в доме человека, который балует меня больше, чем тот, кто дал мне жизнь? Вместе с тем совершенно очевидно, что я достаточно долго пытался подражать Барону. Он, и никто другой, впервые отвел меня в «Кастель», где мне, тринадцатилетнему, подавали именную бутылку; в памяти сохранился образ роскошных женщин: они сверкали, словно драгоценные камни в оправе из табачного дыма. Я влюбился в ночь, потому что ночью все представляется нереальным и праздничным. Я обожал искусственную красоту этого выдуманного мира. Любовник матери приоткрыл мне дверь в сказочную страну, где люди смеются слишком громко, где женщины прекрасны, а музыка чарует. Заметив, с каким вниманием я слушаю его композиции, диск-жокей «Кастеля» подарил мне кассету, которую я еще и сегодня иногда ставлю в магнитолу старого отцовского BMW — больше ее уже ни на чем не проиграешь: он свел «Radioactivity» группы «Kraftwerk» и «Speak to me/Breathe»[89] в исполнении «Pink Floyd». Думаю, это лучший микс всех времен и народов.

Новый отец так и не сделался моим отчимом (он не женился на матери), зато превратился в своего рода «антиотца». Помню, как-то за обедом в ресторане «Клод Сенлуи» на улице Драгон он нарисовал на бумажной салфетке ребус: «Пьер/2». Оказалось, он зашифровал свое родовое имя (Пьер де Сультрэ)[90]. Я не догадался: видел только, что нечто делится на два.

Сейчас-то мне ясно, насколько ординарным был мой тогдашний взгляд: все дети ощущают раздвоенность. Так же рождается жизнь: клетки образуются в результате деления («omnis cellula ex cellula»)[91]; благодаря тому, что клетки множатся, организм живет. Когда в 1980 году второй отец исчез из моей жизни, я начал чаще встречаться с первым; Барона я впоследствии видел всего два-три раза, случайно сталкиваясь с ним в ресторанах в квартале Бидар или на улице Варенн. Разрушенная семья, если и восстанавливается, то лишь на время; мне пришлось очень рано привыкать к тому, что родители то появляются, то исчезают. Сменяющие друг друга отчимы и мачехи сделали из меня махрового индивидуалиста. Я развил в себе сверхчеловеческую способность забывать, перещеголяв самых одаренных вундеркиндов; амнезия стала моим талантом и стратегией выживания.

Отец навсегда затаил зло на Барона, укравшего у него жену. Однажды, уже будучи взрослым, я задал ему убийственный вопрос: — Ты ведь тоже изменял матери. Почему же ты считаешь, что она не имела права ответить тебе тем же?

— Это не одно и то же. Она обманула меня с моим же другом. И потом… Мужчине супружеская неверность прощается легче.

Мужчины часто прибегают к этому доводу для оправдания своих измен. Мы находим его в том числе и у Шопенгауэра: «Прелюбодеяние со стороны женщины по своим последствиям и по своей противоестественности гораздо менее простительно, чем измена мужчины». Но в 1972 году этот знаменитый аргумент из «Мира как воли и представления»[92], судя по всему, не убедил мою мать. Впоследствии я и сам нередко пытался козырять им в разгар семейных ссор:

— Дорогая, мои измены далеко не так предосудительны, как были бы твои. Это не я придумал. Это сказал Артур Шопенгауэр.

Два развода спустя я могу заявить, опираясь на опыт: это не аргумент, а ПД (Полное Дерьмо).

В определенный момент (эпизод со школой-пансионом «Пасси Бюзанваль») у меня появилось ощущение, что отца охватил нелепый страх: он боялся, что преемник полностью оттеснит его. Мне запомнился вечер, когда он приехал забрать нас на выходные, а я, вместо того чтобы поцеловаться с ним, протянул ему руку. С моей стороны это был неосознанный протест против его необъяснимого исчезновения: вот тебе, не нежная щечка, а злобная ручонка, как чужому. Мне было тогда десять лет, но меня до сих пор гложет стыд за мою тогдашнюю несправедливость. Разумеется, отец рассердился; оскорбленный до глубины души, он силой притянул меня к себе и поцеловал. Вообще мне кажется, я всю жизнь относился к нему несправедливо. Поверил, что он взаправду нас бросил. Множество раз я пытался описать его в своих книгах. Герой «Windows on the World», уделяющий своим сыновьям недостаточно внимания, носит фамилию моей американской бабки… Однажды он говорит детям: «Есть кое-что похуже отсутствующего отца — это отец присутствующий. Когда-нибудь вы скажете мне спасибо за то, что я на вас не давил. И поймете, что, любя вас на расстоянии, я помог вам обрести крылья». Книги — хороший способ поговорить с тем, с кем разговор невозможен.