Метафизика труб - Нотомб Амели

— Это моё тело, дарованное вам.

Тут же появлялись мерзкие морды Иисуса, Марии и Иосифа. Громко расплёскивая воду ударами плавников, они набрасывались на свой корм и дрались, чтобы проглотить как можно больше крошек.

Неужели это было так вкусно, что стоило драться? Я откусила прессованную лепёшку, она не имело никакого вкуса. Как бумажное тесто.

И, однако, надо было видеть, как эти толстые, как колбасы, рыбы воевали за эту манну; разбухшая и намокшая, она должна была быть совершенно отвратительной. Карпы внушали мне безграничное презрение.

Разбрасывая рисовые лепёшки, я изо всех сил старалась не смотреть на рты этого народца. Даже жующие человеческие рты уже были тягостным зрелищем, но это было ничто в сравнении с глотками Иисуса, Марии и Иосифа. Канализационное отверстие было и то привлекательнее. Диаметр их рта почти равнялся диаметру тела, что напоминало бы трубу, не будь этих рыбьих губ, которые смотрели на меня своим губьим взглядом, этих неприятных губ, которые открывались и закрывались в непристойным шумом, этих ртов в форме буйков, которые пожирали мой корм, перед тем, как сожрать меня самое!

Я привыкла выполнять свою задачу с закрытыми глазами. Вопрос стоял о выживании. Мои слепые руки разламывали лепёшку и бросали перед собой наугад. Раздававшееся «хлюп-хлюп-буль-буль» сигнализировало мне о том, что троица, подобно голодающему населению, устремлялась под кормовой артобстрел. Даже эти звуки были мерзкими, но я не могла заткнуть уши.

Это было первое отвращение, которое я испытала в жизни. Странно. Я помню, как до трёхлетнего возраста я смотрела на раздавленных лягушек, овладевала гончарных искусством при помощи своих испражнений, внимательно исследовала содержимое носового платка моей простудившейся сестры, совала палец в сырую говяжью печень — и все это без тени отвращения, воодушевлённая благородным любопытством исследователя.

Тогда почему рот карпа вызывал во мне это ужасное головокружение, эту подавленность чувств, этот холодный пот, это болезненное наваждение, эти спазмы тела и духа? Загадка.

Иногда я думаю, что особенность и уникальность каждого индивидуума состоит в следующем: скажи мне, что вызывает в тебе отвращение, и я скажу тебе, кто ты. Наши личности ничтожны, наши наклонности одна банальнее другой. Только то, что вызывает гадливость, действительно может рассказать о нас.

Десять лет спустя, когда я изучала латынь, я наткнулась на фразу: Carpe diem.

Прежде, чем мой мозг смог её проанализировать, старый инстинкт во мне уже перевёл: «по карпу в день». Отвратительная поговорка, резюмирующая мой крест былых времён.

«Пожинай день», таков, очевидно, был верный перевод. Пожинай день? Скажешь тоже. Как можно наслаждаться ежедневными плодами, когда до полудня ты думаешь только о наказании, которое тебя ждёт, а после полудня ты вспоминаешь о том, что только что видела.

Я пыталась больше об этом не думать. Увы, нет ничего труднее. Если бы мы были способны не думать о наших проблемах, мы были бы счастливой расой.

Это то же самое, что сказать Бландин^[17] в её яме: «Ну же, давай, не думай о львах!»

Сравнение не случайно: мне все больше казалось, что я кормлю карпов собственной плотью. Я худела. После рыбьего завтрака меня звали к столу, но я ничего не могла проглотить.

Ночью в кровати мне в темноте мерещились разинутые рты. Спрятавшись под подушку, я плакала от ужаса. Самовнушение было так сильно, что чешуйчатые гибкие карпы настигали меня и под одеялом, сжимали меня, и их толстогубые холодные пасти целовали меня. Я была малолетней наложницей рыбообразных галлюцинаций.

Иона и кит? Какая ерунда! Ему было хорошо в брюхе у китообразного. Если, по крайней мере, я могла быть фаршем в брюхе карпа, я была бы спасена. У меня вызывал отвращение не его желудок, а его рот, движения его челюстей, которые насиловали мои губы по ночам. Благодаря частым посещениям созданий, достойных кисти Иеронима Босха, мои, ранее сказочные, бдения, превратились в пытку.

Был и другой источник тревоги: если слишком долго терпеть рыбьи поцелуи, не превратишься ли в них сам? В сома, например. Я вытягивала руки вдоль тела в поисках призрачных метаморфоз.

Трёхлетний возраст не приносил решительно ничего хорошего. Японцы верно определили, что в этом возрасте, человек перестаёт быть богом. Нечто — уже! — было потеряно, то, что дороже всего, и что никогда не вернётся: вера в благодушное постоянство мира.