Пражское кладбище - Эко Умберто

Кавалер Бьянко снабдил меня достаточною суммой, чтобы не бедствовать в Сицилии. Я с самого начала достал себе потрепанную военную форму, чтобы не выглядеть новоприбывшим. Рубашка, застиранная до розовости, и видавшие виды кубовые панталоны. Но рубашка-то обошлась мне в пятнадцать франков. В Турине четыре можно купить на это.

Цены вздуты. Яйцо стоит четыре су, хлеба фунт шесть су, мяса фунт — тридцать. Отчего так? То ли остров этот скуден и приезжие уже потребили все, что имелось, то ли палермитанцы решили, что войско Гарибальди ниспослано им самим Богом, и не упускают своего счастья.

Встреча двух великих людей во Дворце Сената («Точно как в парижской мэрии в 1830 году!» — ликовал Дюма) выглядела театрально. Не знаю, кто из них двоих больший кривляка. — Дорогой мой Дюма, как мне вас не хватало!

Генерал почти кричал. Дюма в ответ рассыпался в восторгах. Генерал отнекивался: — Нет, не мне, не мне, а вот этим людям надо воздать должное. Они гиганты!

И тут же молодцам из свиты: — Отвести господину Дюма лучший апартамент во дворце. И даже того будет мало для человека, который привозит такие письма! В письме сказано, что скоро мы получим две тысячи пятьсот солдат, две тысячи ружей, два парохода!

Я глядел на героя с недоверием. После смерти папаши я на всех героев гляжу с недоверием. Дюма описывал его как Аполлона, а на самом деле — невысокий рост, не блондин, а белесый, ноги низкие и кривые, видимо, и ревматизм имеется, по походке судя. На лошадь он залезал кряхтя, два адьютанта подсаживали.

К вечеру у дворца собралась толпа с криками «Многая лета Дюма, виват Италия!». Ему очень понравилось. Я же подумал, что все, наверное, подстроено Гарибальди. Догадался, что за позер его гость, и хочет обещанные ружья. Я потолкался в толпе и послушал, что говорят. Их диалект непостижим, как разговор африканцев. Но все же я уловил смысл. Один в толпе спрашивал, кто такой Дюма, которому кричат виват, а другой отвечал, что это черкесский князь, набитый деньгами, дает деньги Гарибальди.

Дюма перезнакомил меня с людьми генерала. Меня поразил один с хищным взором. Это был полномочный представитель диктатора, лейтенант Нино Биксио. Он меня так напугал, что я предпочел держаться от него подальше. Надо найти какую-нибудь харчевню, куда ходить и подслушивать незамеченным.

Сицилийцы считают меня гарибальдийцем, а участники похода — вольным журналистом.

Опять видел Нино Биксио. Тот инспектировал город. По многим слухам, экспедицией командует он. Гарибальди отвлекается: генерал мысленно в будущем. Он хорош для атаки, увлекает людей. А Биксио занят настоящим делом. Он способен собрать и привести в порядок войска. Биксио проезжал, а один гарибальдиец говорил при мне товарищу: — Ты гляди, как зыркает. Как саблей наотмашь. Биксио! Даже и имя такое, что кажется: чик — и рубанет.

Разумеется, волонтеры глаз не сводят с Гарибальди и его свиты. Опасная штука для них самих. Военачальники — кумиры солдат чаще всего кончают жизнь на плахе, во имя процветания царства. Мои туринские наниматели совершенно правы. Эта гарибальдийская мода никак не должна укрепляться. Иначе все карликовые государства, расположенные к северу, напялят красные рубахи и установится республика.

15 июня

Трудновато объясняться с местными. Единственное, что ясно, — это что дерут втридорога с любого, кто похож на пьемонтца, хотя пьемонтцев в этой армии раз, два и обчелся. Нашел закусочную, где недорогие ужины и имеются превосходные блюда, только я их не умею называть. На местном диалекте не выговоришь. А вообще, по виду — пирожки с селезенкой. С очень порядочным местным вином их глотаешь и глотаешь — не останавливаешься. Подружился за едой с волонтерами, одного зовут Абба, из Лигурии, лет не более двадцати, а другого Банди. Банди — журналист из Ливорно. Приблизительно моего возраста. По их рассказам восстановил, как шла высадка и что происходило в первые дни. — Ты бы видел, Симонини, — разглагольствовал Абба. — Высадка в Марсале, чистый цирк! Перед нами, значит, «Стромболи» и «Капри», корабли бурбонцев. Наш «Ломбардец» налетает на скалу. Нино Биксио кричит, что лучше пусть захватывают корабль с пробоиной, чем целый и хороший. И что следует затопить еще и «Пьемонт». Это вроде не рачительно, я сперва подумал. А потом решил, ежели разобраться, Биксио прав. Не дарить же было корабли бурбонцам. И вообще великие полководцы, высадивши армию, жгут корабли. Ну, «Пьемонт» начинает высадку. «Стромболи» палит из пушек. Но там осечка. Капитан английского судна, что в порту, поднимается на борт «Стромболи» и говорит французскому капитану, что в городе находятся английские подданные, так что французы ответят за международный инцидент. Ты ведь знаешь, англичане в Марсале блюдут свои интересы. Я имею в виду экспорт вина. Бурбонец отвечает, что ему наплевать на инциденты. Палит из пушек снова. Дает осечку опять. Когда наконец французским кораблям удается кое-как выстрелить, ядра не попадают ни в кого. Разорвало только на улице собаку.

— То есть вам в конечном счете пособили англичане?

— Ну, они разок спокойно высказались, и все. Но французы оказались в затруднении.

— А какие отношения у генерала с англичанами? Абба развел руками и поднял глаза: ему-де, пехотинцу, положено воевать и не задавать вопросов.

— Ты вот послушай. Десантируют в городе. Что первым делом? Взять телеграф, перерезать провода. Отправляют лейтенанта и несколько солдат. При их появлении телеграфист убегает. Лейтенант находит на телеграфе текст свежепосланной депеши из Марсалы военному коменданту Трапани: «Два парохода сардинским флагом ссаживают людей в порту». Пока он читает, приходит ответ. Один из солдат, пришедших с лейтенантом, служил телеграфистом в Генуе. Он расшифровывает текст: «Сколько людей, зачем ссаживаются?» Офицер ему диктует: «Прошу исправить ошибку. Грузовые суда из Джирдженти грузом серы». Ответ из Трапани: «Вы идиот». Лейтенант перерезает провода и уходит очень довольный.

— А я думаю, — вмешивался Банди, — что высадка была не буффонада, не то, что сейчас описал Абба. Помню, мы стояли на рейде, с бурбонских кораблей действительно метали гранаты и стреляли. Но мы не унывали, что правда то правда. Среди этой пальбы вдруг какой-то монах, толстый, старый, машет шляпой, вроде приветствует. Ему кричат: «Эй, преподобие, нашел тоже место! Дуй отсюда!» Гарибальди тут поднимает высоко руку и торжественно ему: «Святой отец, что вы тут ищете? Не слышите разве, как свистят ядра?» Монашек: «Меня не устрашают ядра. Я из бедного братства Святого Франциска, я сын Италии!» — «Так вы, что ли, за народ?» — «За народ, за народ!» И тогда-то стало ясно, что Марсала наша. Генерал тогда послал Криспи в налоговое управление от имени Виктора-Эммануила, короля Италии, реквизировать казну. Деньги передали под расписку интенданту Ачерби. Королевства Италия еще не существовало тогда! Расписка, которую Криспи выдал в налоговое управление Марсалы, стала первым документом, где Виктор-Эммануил именовался королем Италии. Я воспользовался случаем выведать: — Но разве интендант — не капитан Ньево? — Ньево — заместитель Ачерби, — объяснил Абба. — Молодой, а уже такой знаменитый писатель! Истинный поэт. По лицу прямо видно вдохновение. Он всегда один, вечно смотрит вдаль, словно пробует расширить горизонт. Думаю, Гарибальди очень скоро назначит его полковником. Ему вторил Банди: — Под Калатафими Ньево замешкался, следил за раздачей хлеба. И тут Боццетти как заорет: «В атаку!» Ньево сразу кинулся прямо в схватку. Он полетел на врага, как черная птица, развевая фалды плаща. И одну фалду тут же прошила пуля… Этого хватило, чтобы я невзлюбил Ньево. Мой ровесник, а знаменит! Поэт и воин. Конечно, пуля пробьет плащ, если ты его растопыриваешь. Очень умно: дырка получена, однако, прошу заметить, не в груди, а в плаще…

Тут Альба и Банди перешли к сражению под Калатафими. Чудом взятая победа, тысяча добровольцев против двадцати пяти тысяч бурбонцев, гораздо основательнее вооруженных. — Гарибальди скакал в голове, — расписывал Абба, — на гнедом Великом Визире, под изумительным седлом, при фигурных стременах, в красной рубахе и в венгерской папахе. Близ Салеми к нам примкнули тамошние добровольцы. Они стекались со всех сторон, конные, пешие, сотнями, черт знает что, вооруженные горцы до зубов, головорезы такие, господи упаси, взгляд — что прицел в упор. Привели их порядочные господа, помещики. Салеми — грязная дыра, улицы — канавы. Но у монахов были приличные монастыри. Мы и селились в монастырях. В те дни к нам поступали неоднородные сведения о противниках. Их там, дескать, четыре тысячи, нет, десять тысяч, нет, двадцать. С конницей и с пушками. И они укрепляются там, нет, в другом месте, наступают, отступают… Покуда этот враг внезапно не пошел на нас. Их было тысяч пять, а может быть, и десять тысяч. У нас кое-кто до сих пор считает, что десять. Между ими и нами дикое поле. С гор на нас идут неаполитанские егеря. Такие уверенные, спокойные, по всему видно, знают свое дело. Не то что мы, ворон только гораздые гонять. И у них заунывные охотничьи рога. Трубят. Пугающие звуки! Первый заряд выпустили в обед, в полвторого. Стреляли опять-таки неаполитанские егеря, прошедшие к тому времени через шпалеры колючих опунций. «На их огонь не отвечать! На их огонь не отвечать!» — заголосили наши капитаны. Но пули егерей летали над нашей головой и мяукали. Не отвечать было трудно. Недолет, перелет, играет трубач его превосходительства генерала, играет «бегом марш». Пули сыплются градом. Гора впереди — просто облако дыма. Столько на ней огневых точек. Мы бежим по полю, прорываем линию обороны врага. Я повертываюсь, вижу Гарибальди во весь рост, с саблей. Медленным шагом он идет под пулями по ратному полю. Биксио летит к нему галопом, чтобы прикрыть своим конем, с криком: «Ваше превосходительство, вы рискуете умереть!» А тот отвечает: «Что может быть лучше смерти за родину?» — и идет себе под тем же самым градом пуль. Я даже испугался, что генерал считает битву проигранной и ищет смерти. Но тут же долетают громовые выстрелы наших пушек. Как будто тысячею рук нам пособляют в нашем деле. Вперед, вперед, вперед! В ушах только труба, непрерывный сигнал «бегом марш». Штыковая атака, карабкаемся на гору, первый, второй, третий уступ. Бурбонские батальоны пятятся на вершину. Они скучиваются, их кажется больше. Боязно — как их штурмовать? Их множество, и они наверху. А мы под ними, растерянные, изнуренные. Затишье. Бурбонцы засели сверху, мы залегли под ними. От них то и дело попыхивает, от нас то и дело попукивает, они вдобавок еще скатывают валуны и кидаются камнями. Говорят, что камнем ранило его превосходительство. Меж кактусов, помню, умирал молодой доброволец на руках у двоих товарищей. Прежде чем закрыть навеки глаза, он просил товарищей быть милосердными к неаполитанцам, ведь и те тоже итальянцы. Весь откос завален павшими, но не слышится жалоб. Неаполитанцы кричат сверху: