Голливуд - Буковски Чарльз

Они пересняли эпизод.

Я смотрел, как они это делают, и, скажу вам, размяк от ожившего видения прошлого. Мне захотелось оказаться на месте одного из этих ребят, испытать все на своей шкуре. Может, это прозвучит глупо, но у меня возникло ощущение, будто я бьюсь башкой о каменную стену. Как рожденный на смерть.

Потом съемка кончилась. Подошел Джон.

— Ну? — спросил он.

— Мне понравилось.

— Мне тоже, — сказал он.

Вот и все.

Мы с Сарой вернулись в кабинет.

Иллиантович исчез. Наверное, в баре кончилась водка.

Мы с Сарой сделали заказ, а Рик опять взял кофе.

— Один из лучших вечеров в моей жизни, — сказал Рик.

— Брось дурака валять, Рик. Где же ты обычно проводишь вечера?

В ответ он только улыбнулся, глядя себе в чашку. Удивительная, чистая душа.

Потом появилась Франсин Бауэрс со своей записной книжкой.

— Как умерла Джейн?

— Я в ту пору был с кем-то другим. Мы уже два года как с ней расстались, и я приходил навестить ее под Рождество. Она работала горничной в отеле, и все ее очень любили. Каждый норовил всучить ей бутылку вина. У нее в комнате вдоль стены под самым потолком висела полка, на ней стояло восемнадцать-девятнадцать бутылок, не меньше.

— Если ты все это вылакаешь, а ты обязательно это сделаешь, наверняка окочуришься, — сказал я ей. — Неужто твои добряки этого не понимают?

Джейн только молча посмотрела на меня.

— Вот сейчас возьму и все эти долбаные пузыри отсюда вышвырну. Они тебя до смерти заугощают. А она опять только поглядела в ответ. В ту ночь я остался у нее и выдул бутылки три, так что их число сократилось до пятнадцати или шестнадцати. Утром, уходя, я сказал: «Пожалуйста, все-то не пей». Я пришел дней через десять. Дверь в комнату была незаперта. На постели краснело большое кровавое пятно. Бутылок не было. Я поместил Джейн в окружную больницу Лос-Анджелеса. С диагнозом «алкогольная кома». Я долго сидел у ее койки, смотрел на нее, смачивал губы водой, убирал волосы со лба. Персонал нам не мешал. Вдруг она открыла глаза и сказала: «Я знала, что это будешь ты». Через три часа ее не стало.

— Ей всю жизнь не везло, — сказала Франсин Бауэрc.

— Она и не хотела никакого везения. Она единственная из всех, кого я встречал, кто так же презирал людскую породу, как я.

Франсин закрыла блокнот.

— Уверена, все это мне очень поможет.

И она ушла.

А Рик сказал:

— Простите, но я весь вечер за вами наблюдаю и не заметил в вас ничего порочного.

— И я в тебе тоже, Рик, — ответил я.

Через несколько дней мы вернулись на то же место для досъемки в дневное время. Время было послеобеденное; Джон Пинчот сразу нас перехватил, мы даже не успели заглянуть в бар.

— Подожди немножко, — сказал он мне. — Сейчас подойдет фотограф Корбел Викер. Он хочет снять тебя с Джеком и Франсин. Этого парня знает весь мир. Особенно знаменит он женскими портретами; его фотографии приносят славу.

Мы стояли в переулке прямо за баром. Там здорово сочетались солнечный свет и густая тень. Я настроился на долгое ожидание, но Корбел Викер явился через пять минут. Ему было лет пятьдесят пять, лицо одутловатое, пузо. Шарф, берет. Его сопровождали двое ребят, увешанных снаряжением. Ребята казались перепуганными и кроткими.

Нас стали знакомить.

Корбел представил своих помощников.

— Это Дэвид.

— Это Уильям.

Оба выдали по улыбочке.

Тут появилась Франсин. «Ах! Ах! Ах!» Корбел Викер кинулся к ней с лобзаньями.

Потом отпрянул.

— Так, так, так… Ах! Ах! — Он замахал руками. — Вот оно! Да!

Он углядел выброшенный из бара поломанный диванчик.

— Вы, — обратился он ко мне, — сядете сюда.

Я подошел и сел.

— А ты, Франсин, сядешь ему на колени.

Франсин была одета в ярко-красное платье с разрезом на юбке. У нее были красные туфли, красные чулки, на шее белый жемчуг. Она уселась мне на колени. Я обернулся и подмигнул Саре.

— Молодец! Порядок!

— Вас моя костлявая задница не беспокоит? — спросила Франсин.

— Ничего, не волнуйтесь.

— Камера номер четыре! — выкрикнул Корбел Викер.

Дэвид подбежал к нему с камерой, Корвел повесил ее на шею, припал на одно колено. Раздался щелчок, сверкнула вспышка.

— Отлично! Да! Да!

Еще щелчок, опять вспышка.

— Да! Да!

Щелчок, вспышка.

— Франсин, покажи-ка ножку! Вот так! Да! Да!

Он снимал яростно, страстно.

— Пленку, пленку! — кричал он.

Уильям подскочил с катушкой пленки, вставил ее в аппарат, заснятую пленку уложил в специальную коробочку.

Корбел упал на оба колена, навел фокус и сказал:

— Тьфу, черт! Камера не та! Мне нужна номер шесть! Шестую, пожалуйста! Скорей! Скорей!

Дэвид подбежал с камерой номер шесть, навесил на шею Корбела Викера и унес камеру номер четыре.

— Юбку повыше, Франсин! Прелестно! Франсин, я тебя люблю! Ты последняя великая «звезда» Голливуда!

Щелчок, вспышка… Щелчок, вспышка… еще… и еще… и еще. Потом появился Джек Бледсоу.

— Джек, садись на диванчик! Ты с одной стороны, а Франсин — с другой. Вот так!

Щелчок, вспышка, щелчок, вспышка.

— Пленку, пленку! — заорал Корбел.

Фотографии предназначались для дамского журнала с огромным тиражом.

— Так, а теперь, мальчики, прочь с дивана, буду снимать одну Франсин!

Он заставил ее лечь на диван, опереться локтями на подлокотник, руку вытянуть вдоль спины, в пальцы взять длинную сигарету. Франсин это нравилось.

Щелчок, щелчок, вспышка, вспышка…

Последняя великая «звезда» Голливуда.

Помощники подносили то новую пленку, то другую камеру. Они работали в режиме автозаправки. Потом Корбел заметил проволочную загородку.

— Проволока! — завопил он.

Он заставил Франсин прислониться к загородке в зазывной позе, нам с Джеком велел стать по сторонам.

— Отлично! Отлично!

Ему ужасно понравилась эта мизансцена, и он щелкал и щелкал фотоаппаратом. Прямо загорелся весь. Может, его вдохновлял вид за забором.

Вспышка, щелчок, вспышка, щелчок…

А потом все как началось, так и кончилось.

— Всем спасибо!

Он опять чмокнул Франсин. Помощники собирали причиндалы, паковали, пересчитывали. Уильям занес в блокнот номера снимков, время, отметил, какой камерой что было снято и на какой пленке.

Потом все отвалили, а мы с Сарой зашли в бар. Завсегдатаи были на месте. Теперь они заделались «звездами» и приобрели достойную осанку. Присмирели, будто призадумались о чем-то значительном. Мне они больше нравились в своем прежнем виде. Съемки подходили к концу, и я жалел, что нечасто на них присутствовал, но такова уж судьба игрока на тотализаторе — прочая жизнь идет мимо.

Мы с Сарой впали в беззаботность. Я заказал пива, она попросила красненького.

— Ну что, возьмешься еще за сценарий? — спросила она.

— Вряд ли. Уж больно часто приходится идти на компромиссы. К тому же надо все время смотреть будто сквозь глазок кинокамеры. С точки зрения зрителя. А киношная публика ужас как обидчива, не то что читатели, которым нравится, когда им нервы щекочут.

— На это ты мастак.

В бар вошел Джон Пинчот. Сел слева от меня, улыбнулся.

— Сукин сын, — сказал он.

— Кто на этот раз? — осведомилась Сара.

— Что, опять фильм зарубили?

— Да нет, тут другое.

— В смысле?

— Джек Бледсоу отказался подписать к печати фотографии, которые сейчас сделали.

— Как?

— А вот так. Помощник Корбела Викера зашел к нему в трейлер с бумагами, а Джек отказался их подписать. Тогда сам Корбел пошел на поклон. С тем же успехом.

— Но почему? — удивился я. — Ведь он позволил себя снять… Чего же теперь он кочевряжится?

— Понятия не имею. Слава Богу, у нас в распоряжении ваши с Франсин фотографии. Хотите посмотреть, как будем сейчас снимать?

— Конечно.

— Я за вами зайду.

— Спасибо.

Мы с Сарой сидели и думали про то, что сказал Джон. Я так понимаю, что она думала про это. А я-то уж точно.

Я пришел к выводу, что актеры — другой породы, чем прочие смертные. У них на все свои соображения. Когда изо дня в день, из года в год притворяешься не тем, кто ты есть, это даром не проходит. Становится трудно быть самим собой. Представьте только, что вы все силы кладете на то, чтобы казаться кем-то другим. А потом — еще кем-то. А потом еще и еще. Поначалу это даже забавно. Но со временем, перебывав в шкуре десятков людей, начинаешь забывать, кто ты сам-то такой, и разучаешься говорить своими словами.

По-моему, Джек Бледсоу настолько потерялся, что решил, будто фотографировали не его самого, а кого-то другого, и потому ничего не оставалось, как отказаться подписать документ, оформленный на чужого человека. В этом был смысл. Мне захотелось донести его до Сары.