Дитя во времени - Макьюэн Иэн

Лорд Парментер председательствовал, искусно и с достоинством изрекая банальности, указывая следующего оратора мерцающим вращением белков, скрытых за глубокими веками без ресниц, приподнимая легкую, как перо, конечность, чтобы утихомирить страсти, изредка отпуская замечания голосом сонного лемура, демонстрируя при этом сухой, пятнистый язык. Только темный двубортный костюм выдавал его принадлежность к человеческому роду. Избитые фразы в его устах приобретали оттенок аристократичности. Он мог положить желанный конец долгой и бурной дискуссии по теории детского развития вескими словами: «Мальчишки останутся мальчишками». То, что дети не любят воду и мыло, на лету схватывают все новое и слишком быстро растут, преподносилось им словно ряд трудных аксиом. Банальность Парментера была надменной, бесстрашной, и, словно полагаясь на собственную важность и неуязвимость, он не беспокоился о том, как глупо звучат его слова. Ему не нужно было производить впечатление ни на одного из присутствующих. Он даже не снисходил до того, чтобы казаться просто заинтересованным. Стивен не сомневался, что Парментер был весьма неглупым человеком.

Члены подкомитета не считали нужным знакомиться друг с другом слишком близко. По окончании долгих заседаний, рассортировывая по портфелям бумаги и книги, они вели вежливые разговоры, тянувшиеся, пока тянулись стены двухцветных коридоров, и рассыпавшиеся эхом, когда члены подкомитета спускались по спиральной лестнице из бетона, чтобы разойтись по разным уровням министерского подземного гаража.

Все душное лето напролет, а также еще несколько последующих месяцев Стивен совершал свои еженедельные прогулки до Уайтхолла. Это было единственной обязанностью в его жизни, во всех остальных отношениях совершенно свободной. Большую часть этой свободы он проводил на диване, растянувшись перед телевизором в одном белье. Там он угрюмо потягивал неразбавленное виски, перелистывал журналы от конца к началу или смотрел трансляции с Олимпийских игр. По вечерам количество спиртного увеличивалось. Обедал Стивен в местном ресторане, один. Он не старался поддерживать отношения с друзьями. Он больше не отвечал на звонки, записанные на автоответчике. У него вошло в привычку с безразличием взирать на грязь, царившую в квартире, на черных мясистых мух и их праздные дозоры. Выйдя на улицу, Стивен страшился возвращения к неумолимому распорядку знакомых вещей, к низким пустым креслам, к громоздившимся возле них немытым тарелкам и старым газетам. В этом состоял упрямый заговор предметов – сиденья от унитаза, простыней на постели, мусора на полу – оставаться точно в том положении, в котором он их оставил. Дома его мысли постоянно вращались вокруг привычных тем: дочь, жена, что делать дальше. Но здесь ему не удавалось сконцентрироваться надолго. Стивен грезил обрывками мыслей, бесконтрольно, почти бессознательно.

* * *

Члены подкомитета следили за тем, чтобы быть пунктуальными. Последним всегда приходил лорд Парментер. Опускаясь на свое место, он призывал собравшихся к порядку тихим булькающим звуком, который ловко переходил в начальные слова его речи. Секретарь подкомитета Питер Канхем сидел справа от председателя, отодвинувшись от стола, что символизировало его отстраненное положение. В течение ближайших двух с половиной часов от Стивена требовалось лишь правдоподобно изображать внимание. Это удобное выражение лица было знакомо ему со школьной скамьи, на которой он провел сотни, а то и тысячи часов, посвященных мысленным странствиям. Сама комната, в которой проходили заседания, была ему знакома. Он чувствовал себя как дома рядом с коричневыми бакелитовыми выключателями, рядом с электропроводкой в некрасивых пластмассовых трубках, проложенных прямо по стене. В школе, где он учился, кабинет истории выглядел очень похоже: тот же потертый, настоявшийся уют, тот же длинный выщербленный стол, который кто-то все еще давал себе труд полировать, та же дурманящая смесь призрачной величавости и сонного бюрократизма. Когда Парментер с ящероподобной вежливостью стал докладывать повестку дня утреннего заседания, Стивен услышал успокаивающий уэльский говорок своего учителя, весело журчавший о славе двора Карла Великого или о сменявших друг друга периодах разврата и реформ в истории средневекового папства. Через окно он видел не замкнутую автостоянку с раскаленными от солнца лимузинами, но, будто глядя с высоты, розовый сад, спортивные площадки, испещренную пятнами серую балюстраду, а за ней – неровный, невозделанный участок земли, убегавший под ноги дубам и букам, а еще дальше, за деревьями, – огромный простор отмели и голубую реку, во время прилива шириной в милю от берега до берега. Это было утраченное время и утраченный ландшафт – однажды Стивен вернулся туда и обнаружил, что деревья аккуратно вырублены, земля распахана, а устье реки перекрыто мостом, по которому теперь проходит автострада. А поскольку утраты были привычным предметом его размышлений, ему не составило труда перенестись в морозный солнечный день, на улицу перед супермаркетом в Южном Лондоне. Он держал за руку свою дочь. На ней был красный шерстяной шарф, связанный его матерью, другой рукой она прижимала к груди потертого ослика. Они направлялись к входу в магазин. Стояла суббота, народу вокруг было много. Стивен крепко сжимал в руке ее ладонь. Парментер уже закончил говорить, и теперь один из присутствующих профессоров нерешительно объяснял достоинства недавно разработанного фонетического алфавита. Дети смогут учиться читать и писать в более раннем возрасте и с большим удовольствием, а переход к традиционному алфавиту обещает совершиться без всяких усилий. Стивен держал в руке карандаш с таким видом, будто собирался делать заметки. Он хмурился и едва заметно качал головой, хотя трудно было сказать, с одобрением или нет.