Антихриста - Нотомб Амели

Христа весело прищурилась, будто до нее дошло наконец, в чем дело.

— Тебе неудобно, что я голая?

Я отрицательно мотнула головой.

— Тогда почему ты сама не раздеваешься? Давай!

Я снова помотала головой.

— Давай-давай! Так надо!

Кому надо?

— Что за дурь?! Раздевайся!

— Нет.

Это «нет» стоило мне большого труда.

— Я-то разделась!

— Я не обязана делать, как ты.

— «Не обязана делать, как ты!» — передразнила она противным голосом.

Я что, так разговариваю?

— Ну, Бланш! Мы же обе девчонки!

Тишина.

— Смотри, я голая — и ничего! Мне плевать!

— Это твои проблемы.

— Проблемы у тебя, а не у меня! Ты зануда!

Она засмеялась и изо всех сил пихнула меня. Я полетела на раскладушку и сжалась в комок. Христа стащила с меня кроссовки, проворно расстегнула на мне джинсы, потянула их вниз, прихватив и трусы. К счастью, на мне была длинная, почти до колен, майка.

Я заорала.

Она остановилась и удивленно уставилась на меня:

— Ты что, ненормальная?

Меня трясло.

— Не трогай меня!

— Ладно. Тогда раздевайся сама.

— Не могу.

— Тогда я тебе помогу! — пригрозила она.

— Зачем ты меня мучаешь?

— Дуреха! Никто тебя не мучает! Подумаешь, перед девчонкой?

— Зачем тебе надо, чтобы я разделась?

Ответ был самый неожиданный:

— Чтобы мы были в равном положении!

Как будто я могла с ней равняться! Я не нашлась что возразить, и она торжествующе изрекла:

— Видишь, значит, ты должна!

Я поняла, что мне не отвертеться, и сдалась. Взялась за низ майки, но поднять ее у меня никак не получалось.

— Нет, не могу.

— Ну я подожду, — сказала Христа, насмешливо глядя на меня.

Мне было шестнадцать лет. У меня не было ничего: ни материального, ни духовного богатства. Ни любви, ни дружбы, ни опыта. Не было интересных идей, а была ли душа, я сильно сомневалась. Единственное, что мне принадлежало, это мое тело.

В шесть лет раздеться ничего не стоит. В двадцать шесть — это давно привычное дело.

В шестнадцать же — страшное насилие.

«Зачем тебе это надо, Христа? Знаешь, что это для меня значит? А если б знала, то стала бы заставлять? Или потому и заставляешь, что знаешь?

И почему я тебя слушаюсь?»

За шестнадцать лет в моем теле накопился груз одиночества, ненависти к себе, невыговоренных страхов, неудовлетворенных желаний, напрасных страданий, подавленной злости и неистраченной энергии.

Бывает красота силы, красота грации и красота гармонии. В некоторых телах удачно сочетаются все три ее вида. В моем же не было ни на грош ни одного. Оно было ущербно от природы, напрочь лишено и силы, и грации, и гармонии. Похоже на голодный вопль.

Зато к этому вечно спрятанному от солнечного света телу подходило мое имя: Бланш^[2], бледная немочь, бледная и холодная, как холодное оружие — плохо отточенный и обращенный внутрь клинок.

— Ты будешь тянуть резину до завтра? — спросила Христа. Она валялась на моей кровати и, кажется, упивалась моими терзаниями.

Тогда, чтобы покончить с этим разом, я резко, точно выдергивая чеку из гранаты, сорвала с себя майку и бросила на пол — ни дать ни взять Верцингеториг, швыряющий свой щит к ногам Цезаря.

Все во мне кричало от ужаса. Я потеряла даже ту малость, которой обладала: моя жалкая нагота перестала быть моим интимным достоянием. Это была жертва в полном смысле слова. Но хуже всего, что она оказалась напрасной.

Христа разок кивнула — и только. Окинула меня с ног до головы беглым взглядом и, видимо, не нашла ничего интересного. Лишь одна деталь привлекла ее внимание:

— Да у тебя есть сиськи!

Мне хотелось умереть. Пряча слезы ярости, которые сделали бы меня еще смешнее, я огрызнулась:

— А ты как думала?

— Цени свое счастье. В одежде ты плоская, как доска.

После такого ободряющего замечания я нагнулась за майкой, но Христа меня остановила:

— Нет! Я хочу посмотреть, как тебе идет китайское платьице.

Она протянула платье мне, и я его надела.

— На мне сидит лучше, — заключила Христа.

Мне вдруг показалось, что платье не прикрывает, а усиливает мою наготу. И я поскорее сняла его.

Христа спрыгнула с кровати и стала рядом со мной перед большим зеркалом.

— Смотри! Какие мы разные! — воскликнула она.

— Ладно, хватит!