В туманном зеркале - Саган Франсуаза

Франсуа довольно долго искал Муну в театре и в конце концов выяснил, что она уже ушла. Не попрощавшись, вообще не сказав ему ни слова после их такой оригинальной беседы с Бертомьё, будто из Бальзака или Куртелина. Исчезновение Муны несколько раздражило Франсуа: она что, держит его за этакую литературную прислугу, наемного писаку, который подпишет любой контракт, лишь бы он сулил выгоду?..

Билетерша посоветовала ему поискать госпожу Фогель в баре напротив, и он последовал ее совету. Муны там тоже не было. Однако, к его удивлению, она только что была там и ушла совсем недавно, выпив на прощанье рюмочку с хозяйкой, – еще одна неожиданность, – прежде чем уехать на своей машине, о чем сообщила Франсуа сама хозяйка с тягучим родезийским акцентом.

Франсуа пытался разозлиться на Муну всерьез, но не мог. «Глупость и ничтожество», – твердил он себе, как только вспоминал ее, но тут же слышал ее тихий, детский голосок, и он успокаивал его и заставлял улыбаться. «Ты такой красивый, – говорил голосок. – А почему ты смеешься? Тебе что, не говорили этого? Разве ты не знаешь, до чего у тебя соблазнительная ямочка над верхней губой»… и еще, и еще, все в том же духе. Франсуа тогда останавливался, словно от внезапного приступа слабости, и чувствовал, что смешон до безумия. Чувствовал, что молод, красив и ужасно смешон. И любим, да, любим, по-другому не скажешь…

Глава 12

Сибилла насвистывала, напевала, бегая чуть ли не бегом по коридорам издательства. Она спешила – спешила без особых причин, просто чувствуя, что ей необходимо спешить. Чувствуя, что ей нужно очень спешно что-то наладить в своей жизни, вернуть ритм, то ли свой собственный, то ли работы, то ли вообще жизни, хотя она не понимала, что разладилось в житейском потоке. Сбой, по логике вещей, должен был произойти у Франсуа, потому что она всегда жила в его ритме. А ведь как хорошо они жили все последнее время: весело, приятно, складно, его радовало все, что исходило от нее, ее радовал их совместный лад, и она не отделяла своей жизни от их общей. Если говорить точнее, – но Сибилла затруднялась точно определить эту особенность Франсуа, – в нем не было того тайного опасения, настороженности, подспудной слежки, доводящей порой до бесчувствия, всего того, что делает каждое дыхание любви подозрительным, что невольно превращает каждого влюбленного в могучего воителя и ревнивого стража своей любви. Поэтому им и жилось хорошо, но любовь трудное и совсем не ровное чувство. Сибилла уверилась в этом, любя Франсуа, но сейчас дело было не в неровностях любви, а в том, что ее любовь была встревожена явно ощутимым разладом, сменившим только что царившую между ними гармонию, в которой ей так хорошо жилось. Франсуа-возлюбленный, Франсуа-любовник, Франсуа-единомышленник – все было налицо: он был чуток к каждому ее желанию, к словам, к наслаждению. Она не могла сказать, что ей чего-то недостает – ей недоставало всего. В общем, кто-то в ней или что-то в ней очнулось и насторожилось.

В том, что с Франсуа что-то творилось, Сибилла знала точно, она звонила ему из Мюнхена и не дозвонилась ни ночью, ни рано утром, на кресле лежал незнакомый светло-голубой свитер – не женский – мужской, два или три раза Франсуа подходил и тут же обрывал разговор по телефону – всему этому она не придала бы никакого значения, если бы Франсуа не вел себя так неестественно. Дело в том, что он совершенно не умел врать, и его неловкость невольно привлекла ее внимание к тому новому, неизвестному, что внезапно появилось в их жизни. Чтобы избавить его от неловкости, ей приходилось в нужную минуту зажигать сигарету или менять тему разговора. Неспособность Франсуа ко лжи даже растрогала бы Сибиллу, но сейчас она была в угнетенном состоянии, и ее неуверенность и тревога только возрастали.

«Ох уж эти мужчины!» – вздыхала в таких случаях ее лучшая подруга Ненси, удручая этим еще больше: расхожие сентенции не успокаивали, а только раздражали усталую Сибиллу.

Обычно, если все обходилось без осложнений, Сибилла уходила из редакции часов в семь. И в зависимости от обстоятельств, влияющих на перемещение парижских пешеходов, садилась на автобус, метро или такси. В этот день осложнения были: Сибилла битый час отстаивала репортаж, который ей казался куда остроумнее другого, так что домой она добралась только часам к одиннадцати. Она миновала арку, потом прошла положенные несколько метров от ворот до их аллейки и в потемках наткнулась на что-то огромное, что, мешая проходу, перегораживало пятачок перед их дверью, тот самый пятачок, где они собирались сначала ставить коляски для детей, а потом инвалидные коляски для самих себя, а пока складывали дрова для камина и еще много чего другого, и куда их соседка в самом деле ставила колясочки своих многочисленных невесть от кого нагулянных малышей на протяжении восьми лет, пока не уехала с латиноамериканцем, к крайнему изумлению всех соседей. С тех пор их пятачок пустовал. И вдруг… Нет, это же надо было кому-то так обнаглеть – занять их пятачок! Все знают, что тут лежат их дрова зимой, их цветочные горшки летом и еще всевозможные велосипеды, на которых время от времени пытается передвигаться Франсуа. Конец этих транспортных средств неизменно плачевен из-за их полной несостоятельности с точки зрения механики, но Сибилла бывает счастлива, так как ей всегда грезится кровавая катастрофа.