Полная иллюминация - Фоер Джонатан Сафран

Его состояние ухудшилось. Теперь Брод могла рассчитывать на ежеутреннюю выволочку, которую Колкарь задавал ей перед уходом на работу (где, к немалому изумлению врачей, он был в состоянии обуздывать свои вспышки), и ежевечернюю перед ужином. Он колотил ее в кухне, в виду кастрюлей и сковородок, в гостиной, на глазах у двоих детей, в кладовой, перед зеркалом, в которое они оба смотрелись. Она никогда не уворачивалась от его кулаков, но открывалась им, шла навстречу, уверенная, что ее синяки — свидетельство не лютой ярости, а лютой любви. Колкарь был замурован в собственном теле — как любовная записка в небьющейся бутыли, чьи чернильные строки никогда не поблекнут и не расплывутся в кляксу, но и не достигнут глаз адресата, — и той, с кем ему больше всего хотелось быть нежным, он причинял только боль.

Даже незадолго перед концом у Колкаря случались просветы, иногда продолжавшиеся по несколько дней.

У меня для тебя кое-что есть, — сказал он, увлекая Брод за руку через кухню в сад.

Что же это? — спросила она, даже не пытаясь отстраниться на безопасное расстояние. (Тогда понятия безопасного расстояния вообще не существовало. Все было либо слишком близко, либо слишком далеко.)

К твоему дню рождения. Подарок.

У меня день рождения?

У тебя день рождения.

Значит, мне семнадцать.

Восемнадцать.

Какой-нибудь сюрприз?

Так сюрприза не получится.

Ненавижу сюрпризы, — сказала она.

А мне они нравятся.

А кому подарок? Тебе или мне?

Подарок тебе, — сказал он. — Сюрприз — мне.

А что если я преподнесу тебе сюрприз и попрошу оставить подарок себе. Тогда сюрприз будет мне, а подарок — тебе.

Но ведь ты ненавидишь сюрпризы.

Я знаю. Так давай наконец подарок.

Он вручил ей небольшой сверток. Синий пергамент обертки стягивала бледно-голубая ленточка.

Что это? — спросила она.

Мы это только что обсудили, — сказал он. — Мой сюрприз тебе в подарок. Разверни.

Нет, — сказала она, указывая на обертку. — Это.

В каком смысле? Обычная обертка.

Она опустила сверток и начала плакать. Плачущей он никогда ее не видел.

Что ты, Брод? Что? Это должно было тебя обрадовать.

Она кивнула. Плакать ей было внове.

Что, Брод? Что случилось?

Она не плакала пять лет, с того самого Дня Трахима, когда по пути от платформы домой она была остановлена сумасшедшим сквайром Софьевкой Н, который и превратил ее в женщину.

Я тебя не люблю, — сказала она.

Что?

Я тебя не люблю, — отталкивая его. — Прости.

Брод, — опуская руку ей на плечо.

Убери руки! — завопила она, отстраняясь. — Не прикасайся ко мне! Я запрещаю тебе ко мне прикасаться! Она отвернулась, и ее вырвало на траву.

Она побежала. Он погнался за ней. Она несколько раз обежала вокруг дома, мимо входной двери, извилистой дорожки, задних ворот, палисадника-хуже-свинарника, садика чуть поодаль и вновь мимо входной двери. Колкарь держался позади и хоть бегал куда быстрее, не догонял ее и не останавливался, чтобы встретить ее на очередном витке. Так они и бегали, круг за кругом: входная дверь, извилистая дорожка, палисадник-хуже-свинарника, садик чуть поодаль, входная дверь, извилистая дорожка, палисадник-хуже-свинарника, садик чуть поодаль. Наконец, в тот самый миг, когда день надел вечерний наряд, Брод рухнула в саду от усталости.

Сил больше нет, — сказала она.

Колкарь присел рядом. А раньше ты меня любила?

Она отвернулась. Нет. Никогда.

Я всегда тебя любил, — сообщил он.

Очень жаль.

Ты отвратительный человек.

Я знаю, — сказала она.

Тогда знай, что и я об этом знаю.

Знай, что я знаю.

Он провел по ее щеке тыльной стороной ладони, будто хотел промокнуть пот. Думаешь, ты когда-нибудь смогла бы меня полюбить?

Не думаю.

Потому что я недостаточно хорош.

Вовсе не поэтому.

Потому что я не сообразительный.

Нет.

Потому что ты до сих пор не смогла меня полюбить.

Потому что я до сих пор не смогла тебя полюбить.

Он вошел в дом.

Брод, моя пра-пра-пра-пра-пра-прабабушка, осталась в саду одна. Ветер вывернул листья наизнанку и пустил барашки по траве. Он подул ей в лицо, высушив пот, высвободив слезы. Она развернула сверток, который, как оказалось, все это время оставался у нее в руках. Голубая лента, синий пергамент, коробочка. Флакон духов. Он, должно быть, купил его в Луцке на прошлой неделе. Как трогательно. Она брызнула на запястье. Запах нежный. Неопределенный. Что? — мысленно спросила она себя, а затем повторила вслух: Что? Внезапно она перестала понимать, где находится, как раскрученный глобус, остановленный легким прикосновением пальца. Как получилось, что она оказалась здесь, сейчас? Как могло случиться, что столько всего разного — столько мгновений, столько людей и вещиц, столько бритвенных приборов и подушек, столько сработавшихся часовых механизмов и изящных гробов — прошли мимо, по касательной ее внимания? Как случилось, что ее жизнь прожилась без ее участия?

Она положила флакон обратно в коробку вместе с синей оберткой и голубой лентой и вошла в дом. В кухне Колкарь все перевернул вверх дном. Приправы были рассыпаны по полу. Погнутые столовые приборы на исцарапанных разделочных столах. Сорванные с крюков навесные шкафчики, грязь и битое стекло. Столько всего предстояло сделать — столько всего собрать и выкинуть; а собрав и выкинув, разобрать уцелевшее; а разобрав уцелевшее, прибраться; а прибравшись, пройтись влажной тряпкой; а пройдясь влажной тряпкой, смахнуть пыль; а смахнув пыль, сделать что-нибудь еще; а сделав что-нибудь еще, сделать еще что-нибудь. Столько мелких дел надо переделать. Сотни миллионов мелких дел. За что ни возьмись во вселенной, все выглядело мелким делом. Она расчистила место на полу, легла и попробовала мысленно составить список.

Уже почти стемнело, когда стрекот цикад разбудил ее. Она зажгла субботние свечи, оглядела тени, запрыгавшие у нее по рукам, закрыла глаза, прочла молитву и подошла к постели Колкаря. Лицо у него было заплывшее, сплошь в синяках.

Брод, — сказал он, но она его остановила. Она принесла небольшой кубик льда из погреба и держала его под глазом Колкаря до тех пор, пока его лицо и ее рука не потеряли чувствительность.

Я люблю тебя, — сказала она. — Правда.

Нет, не любишь, — сказал он.

Нет, люблю, — сказала она, касаясь его волос.

Нет. Но это ничего. Я ведь знаю, что ты намного сообразительней меня, Брод, и что я недостаточно хорош для тебя. Япостоянно ждал, когда ты это поймешь. Каждый день. Я себя чувствовал, как при царе дегустатор, живущий в ожидании ночи, когда ужин окажется отравленным.

Прекрати, — сказала она. — Это неправда. Я люблю тебя.

Ты прекрати.

Но я люблю тебя.

Все хорошо. Я о'кей. Она коснулась вспученной черноты вокруг его левого глаза. Пух, выпущенный из подушки распилочным диском, налип на их мокрые от слез щеки. Слушай, — сказал он. — Я скоро умру.

Прекрати.

Мы оба это знаем.

Прекрати.

Какой смысл этого избегать.

Прекрати.

И я вот хочу спросить: смогла бы ты притвориться, смогли бы мы притвориться, что любим друг друга? Покуда я не умру?

Молчание.

Она вновь почувствовала то же, что и в ночь их первой встречи, когда всполох молнии, похожий на праздничную иллюминацию, осветил в окне фигуру Колкаря, когда ее руки вытянулись по бокам, и она поднялась ему навстречу.

Это мы можем, — сказала она.

Она вырезала маленькое отверстие в стене, чтобы он мог говорить с ней из соседней спальни, в которую себя заточил, и вставила в дверь окошко с откидной створкой для передачи еды. Так было на протяжении последнего года их замужества. Она придвинула свою кровать вплотную к стене, чтобы слышать страстные ругательства, которые он бормочет, чтобы чувствовать, как ерзает в отверстии его вытянутый указательный палец, лишенный возможности как причинить боль, так и приласкать. Когда ей хватало смелости, она просовывала в отверстие свой палец (точно дразнила льва в клетке) и вверяла свою любовь сосновой перегородке.