Мальчик в полосатой пижаме - Бойн Джон

— Хороших военных не бывает, — угрюмо повторил Шмуэль.

— Кроме моего отца, — не сдавался Бруно, надеясь в душе, что Шмуэль не будет стоять на своем. Бруно очень не хотелось ссориться: в конце концов, здесь, в Аж-Выси, Шмуэль был его единственным другом. Но отец есть отец, и Бруно считал, что нельзя позволять другим людям дурно отзываться о нем.

Несколько минут мальчики сидели не шевелясь и молчали. Каждый опасался ляпнуть что-нибудь, о чем бы потом пожалел.

Первым нарушил молчание Шмуэль.

— Ты не знаешь, каково здесь живется, — очень тихо, почти неразборчиво произнес он.

— У тебя ведь нет сестер? — торопливо спросил Бруно, делая вид, что не слышал, что сказал его новый друг. А раз так, то и не надо отвечать.

— Нет, — Шмуэль покачал головой.

— Тебе повезло. Гретель всего двенадцать, но она воображает, будто знает все на свете. Она настоящий безнадежный случай. Сидит целыми днями у окна, а как завидит лейтенанта Котлера, мчится со всех ног в прихожую и притворяется, будто явилась туда по делу. На днях я ее застал там. Котлер вошел, она вздрогнула и говорит: «О, лейтенант Котлер! Не ожидала вас здесь увидеть». Но мне-то точно известно, что она его подкарауливала.

Рассказывая, Бруно не смотрел на Шмуэля, но когда глянул на него, обнаружил, что его друг, у которого и так кровинки в лице не было, побледнел еще сильнее.

— Что с тобой? — встревожился Бруно. — У тебя такой вид, словно тебя тошнит.

— Давай не будем о нем говорить, — попросил Шмуэль.

— О ком? — не понял Бруно.

— О лейтенанте Котлере. Я его боюсь.

— Я тоже его немного боюсь, — признался Бруно. — Он любит задираться. И от него жутко воняет. Одеколоном, которым он поливается.

И вдруг Шмуэль задрожал. Бруно огляделся, словно холод скорее можно увидеть, чем ощутить.

— Что случилось? удивился он. — Ведь на улице тепло. Но тебе надо было надеть свитер. По вечерам становится прохладнее, — назидательно добавил он.

Вечером того же дня Бруно, к своему огорчению, узнал, что лейтенант Котлер ужинает с ними. Других гостей не было. Павел как всегда, в белой куртке — прислуживал за столом.

Бруно наблюдал, как Павел огибает стол, и обнаружил, что у него портится настроение, стоит ему взглянуть на слугу. Интересно, когда Павел был врачом, он тоже ходил в белой куртке или надевал белый халат? — размышлял Бруно. Поставив тарелки и разложив приборы перед каждым едоком, Павел отступил к стене и, пока все ели и разговаривали, стоял там совершенно неподвижно, а на лице его отсутствовало всякое выражение — старик будто спал с открытыми глазами.

При необходимости что-нибудь подать или принести Павел оживал и срывался с места, но всякий раз, когда Бруно бросал взгляд на слугу, мальчика охватывало какое-то тяжелое и мрачное предчувствие. Казалось, с каждым днем Павел становится все меньше и меньше, а щеки его, и прежде серые, поблекли еще сильнее, если такое вообще возможно. Веки Павла подозрительно набухли, и Бруно подумал, что если он неудачно моргнет, то слезы потоком польются из его глаз.

Когда старик внес в комнату стопку тарелок, Бруно не мог не заметить, что руки у него подрагивают под их тяжестью. А когда Павел опять занял свою привычную позицию у стены, Бруно почудилось, что слуга пошатнулся и упал бы, не обопрись он рукой о стену. Маме пришлось дважды просить добавки супа, с первого раза Павел не услышал. А потом, разлив вино по бокалам и опустошив бутылку, он не успел вовремя откупорить другую, чтобы наполнить папин бокал.

— Герр Лицт не разрешает нам читать стихи и пьесы, — жаловался Бруно за горячим блюдом. Поскольку у них за ужином был гость, все были одеты не по-домашнему: папа сидел в форме, мама в зеленом платье, подчеркивавшем цвет ее глаз, Гретель с Бруно нарядились в одежду, в которой они ходили в церковь в Берлине. — Я спросил, можно ли читать стихи хотя бы раз в неделю. А он сказал, что не позволит такого, пока он руководит нашим обучением.

— Уверен, он действует исходя из самых благих побуждений, — заметил отец, налегая на баранью ногу.

— Он хочет, чтобы мы учили только историю и географию, — продолжал Бруно. — И я уже начинаю ненавидеть историю с географией.

— Бруно, нельзя так говорить, — вставила мама.

— Почему ты ненавидишь историю? — Отец на секунду отложил вилку и посмотрел через стол на сына.

Тот пожал плечами, что ему тоже запрещалось делать, когда беседует со взрослыми.